Мемориал - [91]
— Каких людей убили! — Эрих называет имена. — Но музыку им убить не удалось, она живет!
В соседней комнате у супругов устроен своеобразный музей. На фотографиях последних лет мы видим новую мюнстерскую «шальмайен-капеллу»: десятка два музыкантов, одетых в синие костюмы, красные галстуки и темные береты. В центре группы, конечно, Эрих Керн, рядом с ним — его Гертруд. Еще два-три их сверстника, среди них мы узнаем Эвальда. Остальные — молодежь, парни и девушки не старше двадцати лет.
— Инструменты наши, костюмы — тоже, — поясняет хозяин, он же дирижер и первая труба капеллы. — Частная собственность, которая работает против капитала.
На других фотографиях показана жизнь рабочих Мюнстера — первомайские шествия, манифестации мира, концерты на самодельных эстрадах и просто во дворах, поросших травой. Всюду душой события является капелла. Но меня немного удивляет слишком уж сосредоточенный, даже суровый вид музыкантов. Замечаю, что при таком веселом дирижере и оркестранты могли бы быть повеселее. «Мы все веселые, когда отдыхаем, — отвечает Эрих, — но работать и скалить зубы — это могут только ресторанные шуты. Наша работа — серьезная!»
Хозяйка хлопает в ладоши, требуя внимания.
— Не говорите с ним больше о его капелле, не то он и вас заставит играть на этой дудке.
— Непременно! — подхватывает Эрих. — Мне как раз не хватает одного баритона и одного пикколо!
— Чур я — пикколо! — Генерал, смеясь, поднимает палец. — У моей внучки есть такая дудочка. Только далеко отсюда — в Москве.
— В Москве! — Эрих мечтательно поднимает глаза. — Вот где нам хотелось бы побывать с концертом.
— Кто бы там стал нас слушать, — Гертруд качает головой. — В Москве такие замечательные артисты, правда?
Но генерал отвечает, что у нас в столице часто выступают и таланты из народа, чьи концерты пользуются иногда не меньшим успехом, чем выступления профессиональных мастеров искусств.
Алексей Кириллович извлекает из своего «дипломата» цветной плакат с видом Кремля, разворачивает и показывает здание театра, где обычно проходят фестивали и смотры художественной самодеятельности.
— Какая красота! — восторженно шепчет Гертруд.
Ее особенно умиляют кремлевские соборы.
— Это верно, что у них купола из чистого золота?
Эрих насмешливо стучит ей по лбу.
— А еще строитель! Будь по-твоему, церкви от тяжести давно рухнули бы!
Эвальд спрашивает, в каком из домов работал Ленин.
Мы показываем.
— А где заседает советский бундестаг? — интересуется Эрих.
— Верховный Совет, — поправляем его мы.
Немцы долго смотрят на многооконное здание под красным флагом.
— Давайте выпьем за Москву! — вдруг предлагает Гертруд и снова наполняет рюмочки.
— Давайте! — Эвальд все же решается сделать еще глоток, но предупреждает, что этот будет последним.
— Правильно! — Генерал, посмотрев на часы, восклицает: — Первый час ночи! — Он поднимается с рюмкой в руке. — На посошок! У нас в России это означает: удачной дороги. Так? — Эвальд солидно кивает. — Ну и удачи тем, кто остается. За вас… и за Москву!
Мы уже идем к порогу, как хозяин, всплеснув руками, кричит, чтобы мы подождали.
Он опять скрывается в соседней комнате и через минуту выносит оттуда два небольших свертка.
— Вам… на память!
На улице мы обнимаемся. Гертруд смахивает с глаз слезу. А ее неугомонный муж делает дирижерский жест и вполголоса запевает:
Больше слов он не знает. Зато мелодию ведет с завидной точностью. Гертруд вдохновенно вторит ему.
…У себя в номере я развернул сверток. В нем было несколько книг и брошюр. На одной из них, рассказывающей о жизни Эрнста Тельмана, прочел надпись:
«Советскому товарищу в память о пребывании на мюнстерской земле, с мечтой о победе Коммунизма во всем мире!»
Была здесь и уже знакомая мне книжица о «шальмайен-капелле». С портрета смотрел Эрих Керн — крепкий, коренастый, серьезный, с хитро прищуренными глазами. Кого же он мне тогда напомнил?
Ба, да ведь это была почти точная, лишь осовремененная, копия того — каменного — крестьянина с городской площади, одного из тех, кто когда-то воевал за свободу и справедливость.
ИНТЕРВЬЮ У ТРАПА
Пожалуй, никто так не любит задавать вопросы, как немцы. Чем это объяснить — интересом к чужой жизни или жаждой сенсаций? Надо и мне их спросить — ну, хотя бы вот ту белокурую студентку в очках или того большого, толстого, бородатого, безвозрастного детину, отрекомендовавшегося магистром психологии. Но все больше и больше понимаю, что времени у меня не останется. Светящиеся цифры на табло над выходом в предпосадочный вестибюль бегут, мои провожающие Гельмут и Дитер уже начинают нервничать и посматривают на окруживших меня интервьюеров неодобрительно, особенно нетерпеливый, не любящий, как он выражается, толочь воду в ступе, Гельмут, но наш диалог — в данном случае его следовало бы назвать «многологом» — все накаляется.
— Как вы попали в плен?
— Как и многие мои товарищи по концлагерю. В окружении под Киевом был тяжело контужен, потерял сознание…
— А если бы не потеряли? Хватило бы у вас решимости кончить жизнь самоубийством, как поступали некоторые?
Кажется, это опять бородатый психолог.
