Мемориал - [87]

— В самом деле, — откликается Эвальд, доставая из кармана трубку, и виновато смотрит на нас с генералом. — Пусть товарищи простят мне мою болтовню.

Он садится и от смущения начинает выбивать трубку о колено.

Полная женщина средних лет, круглолицая, с цепким взглядом умных, насмешливых глаз, поднимает палец.

— Хочу сказать два слова в его защиту. Если он закурил, значит, и сам проголодался. Я уже заметила за ним… А ты, Вилли?

Она поворачивается к сидящему в кресле под пальмой худощавому пожилому мужчине.

— А… что? — Он, оказывается, задремал, пока нас ждали. — Что ты сказала, Фрида?

Все, кто наблюдал эту сцену, дружно хохочут. Раздаются реплики:

— Хорош! Что он будет делать после обеда?

— Досматривать свой сон. Наверно, тот был приятный, если наш Вилли жмурился, как кот на печке!

— Фрида, ты спроси у него потом наедине, кто ему там снился!

— Могу. Но тогда я должна рассказать, кто снится мне.

Все смеются, рассаживаясь за один стол. В зале собралось человек сорок, но ощущение такое, словно здесь одна семья, как и накануне, в профцентре, только меньше и, пожалуй, еще сплоченнее. Сюда пришли люди, которых связывают годы совместной борьбы. Некоторые из них, поясняет Вернер, еще помнят Тельмана, но есть и совсем молодые товарищи, испытанные в «легальных» схватках последних лет.

Эти люди пришли для встречи с нами. Не так уж часто, думаю я, им приходится видеть у себя посланцев страны, которая стала для них с юных лет маяком, озаряющим жизненный путь. Кое-кто по этому случаю даже приоделся. На том же Эвальде замечаю новый, видимо, непривычный для него, галстук. Женщины — в выходных платьях, кофточках. Нет никого, кто бы был в затрапезной помятой одежде или, наоборот, в новомодных джинсах. Все одеты просто, добротно, может быть, иногда чуть старомодно.

Мы с генералом внутренне подтягиваемся. Понимаем, что представляем сейчас не только самих себя. О, это нелегкая миссия! Но, не сговариваясь, стараемся нести ее без напряжения. Самое страшное, когда тебя сковывает свинцовая «официальность». Лучшее лекарство в таких случаях — это шутка.

И генерал (он, конечно, в центре внимания), взяв слово сразу за представившим нас Вернером, спрашивает у присутствующих, почему за столом он видит добрую половину мужчин в единственном числе.

— А где же жены? — Он комично обводит глазами сидящих. — Уж не являются ли некоторые товарищи послушниками какого-нибудь монастыря?

Юмор доходит, на лицах людей появляются улыбки. Однако ответа нет.

— Вот вы, — Алексей Кириллович кивает еще не старому, но уже лысоватому мужчине с крупными чертами загорелого лица. — Вас зовут, кажется, Вольфганг? Так скажите, пожалуйста, товарищ, у вас есть жена?

Немец, слегка покраснев, делает неопределенный жест.

Все смеются.

— Так есть или нет?

— Была! — подсказывает Вернер.

— Тогда извините, — генерал разводит руками, — не знал. И все равно трудно представить, что такой мужчина ходит в холостяках.

— А у вас где жена, Эвальд? — обращается он к секретарю окружкома.

— Тоже была, — негромко откликается тот.

— Но вот вы, молодой человек, неужели и вы не женаты?

— Нет.

— И не были?

— И не был.

— А почему?

Отвечающий, крепкий, широкоплечий блондин лет тридцати, с длинными волосами, широко улыбается.

— Желающих не нашлось. Одна, правда, пообещала, а потом раздумала.

— Приданое бедновато, — подсказывает его сосед, — а хлопот хоть отбавляй!

— Каждый день окна от краски отчищать — радости мало!

Снова смех венчает этот, казалось бы, не слишком веселый разговор. Вероятно, мы, гости, чего-то недопонимаем? Генерал, догадавшись, что затронул больную, может быть, даже запретную здесь тему, вопросительно смотрит на Вернера.

— Нет, нет, все правильно, — говорит тот, — я человек женатый и отвечу на ваш вопрос. Наши подруги жизни, по моим понятиям, — героини. Но их подвиг известен, к сожалению, лишь узкому кругу.

«Подвиг»! Вглядываюсь в сидящих за столом женщин, на их лицах нет ни мрачной одержимости, ни следов пережитых страданий. Но это ни о чем не говорит. В прошлом им всем, верно, пришлось немало претерпеть, да и сейчас их жизнь нельзя назвать легкой.

Формально коммунист здесь такой же гражданин, как и все, рассказывают немцы. Тем не менее ему чинят препоны на каждом шагу. Пошатнулись дела у предпринимателей, началось сокращение на производстве — кого выбрасывают за ворота первыми? Коммунистов. А если открылось новое предприятие, то кого принимают последними, на самую худшую работу? Коммунистов. Да это еще полбеды, а то и вообще не берут, оставляя без средств на жизнь. Богатые акционеры недвусмысленно заявляют: «Мы не хотим кормить тех, кто собирается нас уничтожить!» Логика глупая и вздорная, однако на кого-то подействовала, иначе власти не санкционировали бы «запрета на профессии», под который предприниматели теперь подводят каждого, кто протестует против несправедливости.

Несколько раз в рассказе мелькает слово «прессинг», которое мне приходилось ранее слышать лишь у спортсменов. Пытаюсь выяснить у своих соседей по столу, что оно означает в данном случае.

Пожилой Вилли кивает, вслушиваясь в мой вопрос, но внятно разъяснить не может, только сжимает руки в кулаки и упирает их друг в друга. На помощь приходит его жена. Она говорит, что, как и в спорте, это слово обозначает давление. А проявляется оно в любых областях жизни. Сейчас же речь идет о дискриминации, которой коммунисты подвергаются, так сказать, «в рамках закона».