Мемориал - [88]

— Это я назвала бы «большим прессингом». — Говорит круглолицая Фрида, и в ее умных глазах за очками в тонкой оправе искрится усмешка. — А есть еще «малый прессинг», он не предусмотрен никакими постановлениями, но мы, коммунисты, ощущаем его как нечто газообразное, своего рода угар или зловоние, растворенные в воздухе, которым мы дышим. Примеры? Ну, самый первый попавшийся… У нас в торговле широко практикуется продажа товаров в кредит, вы слышали? Так вот, случается, придешь в лавку к булочнику, а он вместо хлеба сует тебе под нос фигу. Та же сцена может произойти и у молочника, и у мясника. А вокруг люди — одни сочувствуют, другие злорадствуют: так, мол, им, коммунистам, и надо! Вынести это трудно. Но держишься, ведь пожаловаться некуда! — Женщина пожимает плечами. — Или еще пример — с детьми. Приходит ребенок из школы, а у него все лицо в крови. Спрашиваешь: «Кто это тебя так?» Отвечает сквозь слезы: «Ребята из нашего класса». — «За что?» — «За то, что я сын коммуниста». Иду к родителям обидчиков, рассказываю. Они разводят руками: «Мы здесь ни при чем, дети есть дети!» Выходит, опять никто не виноват. — Фрида невесело качает головой. — Думаете, здесь говорилось насчет очистки стекол ради красного словца? Нет, редкая ночь проходит без того, чтобы кто-либо из наших недоброжелателей не испакостил нам окна или двери. Иногда так разрисуют масляной краской, что не сразу и сотрешь. А сотрешь — смотришь, через день-другой они все снова в непристойных рисунках или надписях. Каково, представляете, очищать эту пакость, высунувшись в окно, на виду у прохожих и соседей? О, нет, наши мужчины совсем не монахи, они вполне нормальные люди, но женщинам трудно с ними жить в таких условиях.

— А как же вы, Фрида?

Она улыбается.

— В нашем положении с Вилли различия нет. Ему так же могут вымазать окна из-за меня, как и мне из-за него.

— Значит, вы тоже член партии?

— Безусловно. И Вилли не просто муж, он — мой учитель, мой, выражаясь высоким стилем, Пигмалион. Но, связав свою судьбу с ним, я никогда не считала себя несчастной.

И Фрида рассказывает, что встретилась с Вилли больше двадцати лет назад, когда молоденькой, еще далекой от политики студенткой полиграфического факультета пришла на практику в издательство, выпускавшее школьные учебники. Тогда Вилли, который заведовал одним из отделов, был как коммунист на нелегальном положении. Она узнала об этом лишь через год, когда между ними уже была дружба, готовая вот-вот перейти в любовь. Вилли предупредил ее о возможных неприятностях, назвал все свои «минусы»: преклонный возраст, отсутствие официального развода с женой, уехавшей от него вместе с детьми в другой город, наконец — и это, как он сказал, главное — вечные неприятности от властей. Фрида ответила, что для нее существуют лишь два фактора: любовь и доверие. «Если они есть, то никакие «минусы» на меня не влияют». Так сложился этот союз. С тех пор прошло много лет, Вилли скоро семьдесят, он болен и недавно перенес тяжелую операцию, ему уже нельзя работать так, как раньше. Но все, что этот человек знал и умел, чем обогатила его жизнь, он постарался передать своей Фриде — любимой женщине, товарищу, другу. Теперь, как говорит она не без гордости, главные заботы в их маленькой семье лежат на ней. «Но даже если бы их было в тысячу раз больше, — добавляет Фрида в заключение, — никто никогда не услышал бы от меня ни одного вздоха». И эту стойкость ей привил тоже Вилли!

Генерал рассказывает собравшимся о нас, советских коммунистах, называет многомиллионную цифру — количество членов самой массовой партии в мире.

— Если бы у нас была хотя бы десятая часть! — произносит Вернер.

— Если бы! — подхватывает плотный, коренастый Эрих. — Тогда наши толстосумы не посмели бы обижать рабочего человека.

— Ничего, — вставляет Эвальд. — У римлян была поговорка: «Капля долбит камень не силой, но частым падением». Мы ведь тоже чего-то добились!

Немецкие товарищи говорят, что учатся у нас прежде всего искусству связи с массами, умению всегда прислушиваться к их чаяниям, держать руку на пульсе.

— Здесь я присоединяюсь к Эвальду, — говорит Вернер. — Нам уже кое-что удалось, думаем, удастся и дальше. Не будь нас, правые совсем подняли бы голову. Но они не слепые, видят, что по многим вопросам народ с нами. Взять хотя бы антифашистские митинги в Штукенброке! А манифестации мира?!

Кто-то провозглашает тост за единство честных людей земли! Все встают. Кажется, наша встреча подошла к концу. Увидимся ли мы еще когда-нибудь?

Я смотрю на немцев, на их строгие, серьезные, вдохновенные лица. За Эвальдом и его соседом, молодым крепышом с длинными волосами, в окно виден знакомый шпиль с клетками. Вдруг возникает мысль: а как бы сейчас повели себя эти люди, стоящие сейчас рядом с нами, если бы их попытались заставить отречься от идеи? Наверно, также предпочли бы смерть.

После обеда почти все расходятся, уезжает даже Вернер, сказав, что дома у него не совсем здорова жена, но завтра он обязательно приедет к нам в гостиницу. Прощаясь, советует: «Побродите по городу еще: немного с Эвальдом! Лучшего гида не найдете во всем Мюнстере!»