Мемориал - [84]

Что ж, не знаю, был ли в жизни этот почти мифический вождь давно вымершего племени столь могучим и величавым, но его скульптурное изображение, скажем прямо, впечатляет. Еще подъезжая к стоянке, мы увидели в ночном небе подсвеченную гигантскую бледно-зеленую иглу, которая теперь, при более близком рассмотрении, оказалась победно поднятым мечом. Бронзовый Арминий стоит, картинно отставив левую ногу и опираясь на щит, а на его голове красуется столь любимый завоевателями всех времен и народов пернатый шлем.

Фигура на первый взгляд грозная. Но уже через несколько минут величие памятника начинает представляться мнимым. Вижу: нога у гиганта неестественно отставлена, а короткая туника, или кольчужка, в которую он одет, делает его похожим на солиста какого-нибудь героического балета. Да и красота сомнительная, рассчитанная на неприхотливого обывателя: хищно изогнутый нос, выпученные глаза… «Вернер прав: бедная Германия, если она могла поклоняться подобным идолам, — думаю я. — Интересно, как относятся немцы сейчас к этому памятнику? Вероятно, лишь с любопытством, не больше?»

Обращаюсь с вопросом к Вернеру, но тот делает вид, что не слышит меня. Я ловлю его взгляд, направленный в сторону постамента, где у подножия каменных колонн копошатся странные тени, и тревожное чувство возвращается ко мне. «Неонаци!» — негромко произносит Вернер. Он говорит спокойно, но интонация настораживающая.

Смотрю на генерала. Тот уже, конечно, все понял и делает мне едва уловимый знак. Я подхожу ближе. «Может, нам лучше уехать?» — тихо спрашивает Алексей Кириллович. «Думаете, они нападут?» — «Нападут не нападут, — уклончиво отвечает он, — но нежелательные эксцессы не исключены».

Однако момент для благородной ретирады уже упущен. Вернер, как бы бросая вызов столпившимся у постамента молодчикам, предлагает нам подняться на смотровую площадку. Мы медлим с ответом, и наш гид, продолжая внешне невозмутимо попыхивать сигареткой, направляется к входу в цоколь.

Десять шагов… двадцать. Молодчики, рассредоточившись, выходят из укрытия. Теперь, на свету, они предстают во всей красе. Молодые парни — старшему, наверно, не больше двадцати пяти лет, — отличающиеся друг от друга, как положено людям, ростом и чертами лица; явно постарались устранить это «несовершенство» природы. На них одинаковая одежда — грубые солдатские штаны, заправленные в низкие краги, кожаные или клеенчатые куртки, матерчатые шапки с подвернутыми наушниками и длинным, как утиный нос, козырьком, — те, что у нас в народе зовутся «тоска по Гитлеру». Одинаковым кажется и выражение лиц: деланно свирепое, глупо-решительное, под стать возвышающейся над ними тысячепудовой металлической кукле.

Кинутся ли они на нас в прямую атаку или нет, нам пока неизвестно. Но вид у них воинственный. Впрочем, этот боевой задор немного стоит: их больше десятка, а нас трое. Силы явно неравны. Мы понимаем: главное сейчас — спокойствие и уверенность. Дрогнувших бьют. Надо ждать. И быть начеку, не пропустить ни одного подозрительного движения.

Подпустив нас ближе, молодчики маневрируют — выстраиваются в ряд — и быстро, почти бегом вырываются вперед. Перед нами вырастает как бы живая стена из молодых, напружинившихся тел. Парни стоят в позе штурмовиков — ноги раздвинуты на ширину плеч, руки сложены на груди. Конечно, они уже догадались, кто мы и откуда. Но, может быть, потому на их лицах написана не только угроза, но и какая-то тайная растерянность. Почувствовав это, мы подходим к ним вплотную и требовательно просим дать дорогу. Минутное замешательство, потом старший делает пренебрежительный жест, означающий: ладно, мол, пока мы их пропустим. Стоящие посередине подвигаются, и мы не торопясь проходим сквозь строй.

За дверью в постаменте начинается узкая каменная лестница, ведущая вверх, на смотровую площадку. Из висящего на стене плана узнаем, что нам предстоит подняться на высоту более пятидесяти метров. «Может быть, мы все же туда не пойдем?» — хочу спросить у моих спутников. Но они уже смело двинулись вперед. Отставать нельзя.

Мы идем по одному, друг за другом, стиснутые стенами из темного продымленного кирпича. На площадках горят тусклые электрические лампочки, заправленные в бывшие газовые рожки. Лестница крутая, почти отвесная, и я, идущий последним, вижу перед собой лишь ботинки генерала: они новые, блестящие, не иначе надел их перед отъездом из Москвы.

Внизу пока тихо. Неужели молодчики струхнут? Что-то непохоже на неонаци!

Вдруг внизу раздается какой-то грохот, затем звон разбитого стекла. Генерал останавливается. «Вы живы?» — слышится его голос. «Жив». Идем дальше, то есть выше. Когда же кончится проклятая лестница?

Еще сотня ступеней, и мы пришли. Переводя дыхание, стоим на бетонированной площадке, полуосвещенной косыми лучами, падающими, вернее, стекающими сверху, с бледно-зеленых, неживых ног гиганта. Он тяжело нависает над нами, упираясь своим зеленым мечом чуть ли не в самые звезды.

«А что там, внизу?» Я заглянул за барьер. Но там все тонуло во мраке, усиленном узким лучом прожектора, и я не смог рассмотреть ни автостоянки, ни людей у подножия. По темным силуэтам угадывались лишь аккуратные, как циркулем вычерченные, полукружья декоративного кустарника, окаймляющего поляну, и за ними прорезанная в чаще дорога, прямая, как шрам от удара мечом. Она уходила из полосы света и терялась где-то в долине, по которой мы ехали днем, любуясь домами и старыми замками. Сейчас там было также сумрачно, будто все вымерло.