Мемориал - [50]

«За хорошую выездку верховых лошадей. 1899 год».

Прочтя, его друг удивленно поднял бровь. Георгий пояснил: часы фирмы Павел Буре — когда-то она считалась чуть ли не лучшей в мире — были подарены командиром егерского полка его деду, унтер-офицеру сверхсрочной службы, тоже Георгию, за его воинские заслуги. От деда они перешли к сыну, отцу Георгия, затем, когда он уходил в армию, отец подарил их ему. «Это наш семейный амулет: все мы воевали, все остались живы. Бог даст, вернешься и ты». Но, как бы предчувствуя, что старым часам предстоит трудная жизнь, отец решил заменить наиболее истертые детали — верхнюю крышку и циферблат — на новые. Отсюда и появилась другая марка на циферблате: «Завод имени Кирова».

«Конечно, счастливчик! — засмеялся Дмитрий. — Вернуться из плена с фамильной драгоценностью… — Он встрепенулся, заслышав какой-то резкий звук. — Что это? Не капитан ли уезжает?»

Георгий толкнул Мишку, нахлобучил фуражку с самодельной звездочкой.

«Нам пора!» — сказал он. «Куда?» — разом спросили друзья. «Вперед, на восток». — «С этим… капитаном?» — «С ним, — Георгий развел руками, — пока берет. А высадит — к другому подсядем. — Он подмигнул Мишке. — Нам что ни поп — все батька, лишь бы скорее до дома».

Быстро простились, пошли к дверям. Снова, уже нетерпеливо, прозвучал клаксон. Мишка рванулся, но Георгий удержал его. «Подождет, не барин. У меня еще дело есть. — Он вернулся и что-то сунул Паричке в карман. — Вот, возьми на память… и на счастье!»

Когда дверь закрылась, немец спохватился, ощутил в кармане маленький, круглый, тяжелый предмет и хотел было догнать русского. Но его ноги вдруг подкосились, он опустился на колени, держась за столб. Либель бросился к нему, испуганно спросил, что с ним. Тот не ответил. Дмитрий посмотрел на его счастливое, страдающее лицо, все понял и тихо, дружелюбно поставил его на ноги.

Я вспомнил эту историю и привел молодого кондитера в полный восторг. «Значит, и у вас знают о моем дяде! — Его глаза снова погрустнели. — Как жаль, что он не дожил до встречи с вами». Чтобы успокоить немца, я сказал, что жив еще один его дядя — русский. Кондитер оживился: «Дядя Робби говорил, что он был очень красивый и сильный, похожий на полярного путешественника. Интересно, каков он сейчас?» Я припомнил стройного, моложавого мужчину в яркой рубашке канареечного цвета и модной замшевой курточке, с орденом Красной Звезды на груди. Да, он напоминал кого-то из прославленных путешественников — не то Седова, не то Амундсена. У него были резкие, решительные черты лица; чистые, как родниковая вода, голубые глаза и седина на висках. Нас познакомили общие друзья, кажется, тот же Дмитрий Стариков, в Советском комитете ветеранов войны, и мы разговорились. Помню, прошли не спеша по бульвару до ближайшего метро и еще долго стояли у входа, не могли проститься. «Я ведь завтра уезжаю на съемки, как ты думаешь, куда? В тропики, на озеро Чад, снимать пигмеев». Он сказал, что работает на одной из московских киностудий, где сделал уже десятка два фильмов. «Вот какая штуковина, ё-моё: побывал чуть ли не во всех странах, а в ФРГ не довелось. Но мечтаю съездить, посмотреть на места обетованные, повидаться с друзьями».

«Передайте ему, — племянник Парички сжал мою руку, — пусть приезжает, я встречу его, вот мой адрес». Пошарив в кармане, он достал свою визитную карточку. Его глаза сверкнули в сумраке машины. «Уже Бракведе? Так скоро? Остановите, пожалуйста, здесь я пересяду в другую машину».

Наш «фольксваген» остановился у пересечения двух автобанов. На одном из указателей было написано: «Оснабрюк. 100 км.». Желтая стрелка показывала влево.

Кондитер вышел, помялся немного, приоткрыл дверцу и, вздохнув, прибавил: «Еще передайте: я маленький человек, но делаю неплохие торты. Особенно мне удаются «прали́ны». А для него я приготовлю такой «прали́н» — лучше, чем для нашего епископа! Да, да, лучше! Ведь мы — родственники!»

ВДОХНОВЕНИЕ

Уже у ворот, выходя из машины, Вернер сообщает, что сюда должен приехать еще кто-то: мой друг Дитер, учитель из Гиссена, журналистка из Билефельда, двое местных историков. Целая «ассамблея»! Впрочем, ничего удивительного нет: интерес к нашему лагерю все растет. Но почему надо встречаться здесь, на кладбище?

Вскоре понимаю, что место встречи выбрано не без умысла. Ведь я не был здесь уже почти пять лет, некоторые вообще не видели кладбища с его мемориалом — всего того, что составляет предмет неустанных забот Вернера и других членов кружка «Цветы для Штукенброка». За эти годы они немало поработали — видно сразу, с первых шагов.

Слева от входа установлена большая мраморная стела, на ней литая металлическая доска с текстом. Теперь каждый приходящий может узнать о лагере и его жертвах. Смущает только надпись: «Почетное кладбище советских воинов…» Вспоминаю время «холодной войны» — двадцать лет запустения, заросшие бурьяном могилы, мерзкие проделки неонаци, сорвавших с памятника венчавший его красный флажок. Но Вернер говорит: это — прошлое. Что ж, хочется верить.

Выходим на главную аллею. Здесь тоже изменения. Могильные ряды выровнены и обложены каким-то особым, невянущим дерном. Ровно, словно по нитке, протянулись шеренги надгробий из красноватого камня. Приглядываюсь и вижу: они новые, но форма сохранена прежняя, и надписи прежние, только сделанные заново и более тщательно.