Мемориал - [49]

Он, был все тот же — с плакатом и устрашающей надписью на двух языках, даже с той же рыжей метелкой, положенной у двери. Здесь приехавшие парни остановились и как по команде повернулись к левому окну, за которым в крошечной комнатушке, почти взаперти, они провели больше года. «Смотри, Михаил, — дрогнувшим голосом сказал Георгий, — даже новое стекло еще не вставили!» И стекло еще было то же — с трещиной, заклеенной пластырем. «Точно слепец…» — заговорил Михаил с принужденной улыбкой и вдруг остолбенел. «Смотри, кто там!» — едва не закричал он от радости или удивления. За пыльным стеклом, в сгущавшихся сумерках показалось чье-то лицо. «Тони!» — Георгий бросился к двери, сжал в объятиях вышедшего ему навстречу немца. «А где Робби?» — «Здесь». Он прикрыл дверь на улицу и почти втащил бывшего беглеца в изолятор. Там, на нижних нарах, отвернувшись к стене, спал человек. Это был Паричка.

Через минуту Георгий обнимал своего спасителя. «А почему такой худой? Или не кормят?» Но шутка получилась горькой. Они и в самом деле были голодными — и Роберт и Тони. Теперь оба немца как бы поменялись ролями с беглецами: не могли выйти на улицу во избежание расправы. С комендантом и его присными им было не по пути, решили остаться в лагере, рассчитывая быть полезными своим русским друзьям. Дмитрий понял их с полуслова, но отвел сюда в барак, приказал переодеться в штатское и сидеть здесь, пока он не разрешит им выходить. Намекнул на какие-то «сложности», сказал, что пока сам будет приносить им пищу.

О «сложностях» они вскоре догадались, мысленно поставив себя на место тысяч вчерашних рабов, только что получивших свободу. Ведь лишь единицы знали о подлинной сути этих немцев, большинство видело в них своих заклятых врагов. Что ж, в самом деле, решили они, надо подождать, пока все утрясется. Теперь им надо было терпеть, еще раз терпеть и верить.

О эти муки ожидания! Сидя под ключом, они не могли показать и носа на улицу, забившись в глубину нар, резались в карты, сделав их из случайно найденного в сумке противотуберкулезного плаката. Гадали на «судьбу». Тони даже начал втихомолку молиться. Редко, очень редко скрипел ключ и приходил Дмитрий, радостный, озабоченный, совал кусок хлеба или котелок вареной картошки, быстро рассказывал новости и снова убегал. Они на него не сердились, человек, владеющий языками, сейчас нужен всем — и своим и чужим. Но голод, как известно, не тетка, да и разве можно двум здоровым мужчинам наесться одним котелком картошки? «О, как теперь мы вас понимаем!» — страдальчески говорили они.

«Ё-моё, вот действительно ситуация!» Георгий, выслушав немцев, горестно покрутил головой, потом, прикинув что-то, сказал Мишке, чтобы тот оставался в бараке, а сам пошел, как он выразился, на разведку.

Через несколько минут зашуршали, закашляли прикрепленные на столбах динамики и по лагерю полетело очередное «экстренное сообщение». Невидимый диктор предоставил слово «штрафнику Георгию Вольному, известному в лагере под именем Жорка Беглец». Георгий говорил сбивчиво, волнуясь, но все, кто был в лагере, разом замолчали и затаив дыхание слушали «воскресшего из мертвых». Сказал он примерно следующее: «Я остался жив, меня спасли люди. Кто они? Если бы я стал называть их поименно, то вам пришлось бы меня долго слушать, а сейчас время уже позднее, пора спать, поэтому я назову вам только два имени: Антон Либель и Роберт Паричка. Два немца. Два прекрасных парня, рисковавших своими жизнями для того, чтобы сохранить жизнь мне и моему другу.

Сейчас они в лагере, хотят нам помогать и дальше. Наш штаб выдал им охранные грамоты. Запомните, люди: это наши братья, мои братья. Смотрите вперед, а не назад. Найдите с ними общий язык, как нашли мы. А если кто-нибудь их оскорбит или, хуже того, поднимет на них руку, будет иметь дело с нашим, советским революционным трибуналом. Даю вам честное товарищеское слово!».

Еще через полчаса, когда прозвучал отбой, Георгий в сопровождении Дмитрия и Мишки появился снова в изоляторе и грохнул об стол ящиком с трофейными яствами. Здесь были колбасы в длинных металлических банках, коробки со шпротами и анчоусами, всякие компоты в плотных полупрозрачных мешочках, буханки хлеба в вощеной бумаге, выпеченные, судя по дате, еще в начале зимы, но и теперь пухлые и мягкие, как подушечки.

«Годится? — спросил он затворников, выкладывая все это богатство на стол. — Вот так, — Георгий кивнул Дмитрию, — вы будете кормить наших братьев — ваших братьев. Клянусь… — он обвел взглядом углы и подмигнул немцам, — клянусь, что мы никогда, запомните, — никогда! — не дадим друг друга в обиду».

Поели. Закурили. Наступила как бы минута молчания. Георгий первый нарушил ее: что-то вспомнив, метнулся в угол, пошарил в одному ему известном месте и вытащил завернутые в тряпицу часы. «Помнишь?» Он повернулся к Дмитрию. «Еще бы!» — усмехнулся тот. «Если бы я тебе тогда, перед Рыжим, не успел их сунуть, попали бы они ему или какому-нибудь другому живоглоту. — Он щелкнул крышкой, стал заводить механизм. — Пошли!» — сообщил, приложив часы к уху и уловив тонкий, слышный только ему, звон. «Наши, русские! — с гордостью вставил Мишка. — У нас дома тоже были такие». «Такие, да не совсем, — откликнулся Георгий, любовно рассматривая часы. — Прочти-ка, что здесь написано?» Щелкнув еще раз, он показал товарищу едва заметную надпись на ободке футляра, в котором покоился механизм: