Memoria - [32]

Прозвонил отбой. Лежа на койке, я все думала. Так прошла новогодняя ночь.

На другой день привели еще троих.

— В тюрьме такой метод: камеру заполняют в течение двух-трех дней и потом стараются не приводить новых, чтобы случайно не встретились знакомые или однодельцы,— сказала Мария Самойловна.

— И чтобы те, кто уже осмотрелся и набрал опыт, не помогали новым, — прибавила я.

Действительно, камеру заполнили за два дня. Я не могу припомнить и оживить пером бледные тени испуганных женщин. Они появляются и исчезают в моей памяти. Из этих провалов памяти блестят тревожные темные глаза Надежды Григорьевны Антокольской, видятся ее крепко сжимающие друг друга ладони. Фамилия ли остановила внимание (внучатая племянница скульптора и сестра поэта Павла Антокольского) или уж очень интеллигентски знакомы были интонации ее голоса? Она пришла в камеру, потрясенная до глубины сознания, но в самом потрясении сохранила доверчивость и доброту. Она искала помощи, надеялась на ласку. И белозубая Аня Саландт тотчас откликнулась, приголубила. А Надежда Григорьевна всем своим видом спрашивала: «Что это значит? Ведь не может быть реальностью?! Ведь неправдоподобно: тюрьма, допросы, камера...»

Меньше всего она подходила для тюрьмы. Увидеть бы ее в издательстве, приветливо разговаривающей с авторами, несущей корректуру; на концерте бы увидеть с гладко зачесанной, серебрящейся в темных волосах сединой или за чайным столом под низкой лампой — было бы так естественно и знакомо. Зачем она здесь, под бессонным глазом тюремной лампочки на железной и жесткой кровати?

Вина ее была в том, что она работала в свое время в издательстве секретарем у Каменева, а когда его арестовали и все отвернулись — приютила его семилетнего ребенка, пока не нашлись родные.

После многих лет — наступила за это расплата. Ее допрашивали, выпытывали о связях с Каменевым, обвиняли в пособничестве врагу народа.

Она возвращалась с допросов ошеломленная, не с испугом даже — с недоумением:

— Что это значит? Что будет дальше со всеми нами?

Мария Самойловна молча прискорбно покачивала головой, а я не выдерживала:

— Что будет? Закончат канитель допросов, дадут подписать приговор и отправят в лагеря.

— В какие лагеря? — пугалась Надежда Григорьевна.

— В исправительно-трудовые, отбывать срок наказания,— жестко отвечала я.

Она отшатывалась:

— Вы шутите! Не пугайте меня... За что наказание?

Какие мы преступники? Обыкновенные советские люди.

— А вы не знаете, что миллионы обыкновенных советских людей были в тридцать седьмом загнаны в лагеря и погибли? Вы что, не знали, что это не вина, а случай? Лотерея... Выполняют план: столько-то заговоров открыто, столько-то антисоветских организаций ликвидировано.

Она с ужасом смотрела, а я принималась ходить по камере: взад и вперед, вперед и взад... Пока не находила тонуса воли, чтобы «уйти» из камеры, овладеть мыслями и отдаться им.

Я не скажу, что мне не было жалко этих женщин, — было. Но я считала, что полезнее не утешать, а подготовить к неизбежному. Потому что в этой общей мясорубке только тот, кто осознает, сможет выскользнуть сквозь ее зубья и ножи.

Мясорубка работала автоматически. Не было садистской романтики 37-го года, когда мы слышали сквозь стены приглушенные крики и стоны людей... Когда шептались о побоях и истязаниях, а следователи проводили бессонные ночи, вытягивая из измученных людей фантастические заговоры. Да и сами следователи изменились: в 47-м году это были уже не маньяки, не садисты и виртуозы, а чиновники, выполняющие допросы по разработанным инструкциям.

При первом допросе майор орал и матерился потому, что ему было указано применять этот прием. И поэтому он при неожиданном варианте — ответном мате пожилой интеллигентной гражданки — растерялся.

Другой мой следователь поставил меня у стены. Потребовал, чтобы я подписала протокол с чудовищными самообвинениями. Я отказалась. Устав, не зная, что делать, он подскочил, разъяренный, ко мне с кулаками:

— Изобью! Мерзавка! Подписывай! Сейчас изобью! Я посмотрела ему в глаза и сказала раздельно:

— Откушу нос!

Он всмотрелся, понял, что так и будет, отскочил и застучал по столу кулаками.

Это было один раз. Чаще всего допрос был просто сидением. Вводили в кабинет.

— Садитесь,— говорил следователь, не подпуская близко к своему столу, — расскажите о вашей антисоветской деятельности.

— Мне нечего рассказывать.

Следователь утыкался в бумаги, делал вид, что изучает их, а сам просто читал газеты — примитивная игра на выдержку, на то, что заключенный волнуется. Без всякой психологии: по инструкции должен волноваться. А следователю — засчитываются часы допроса.

Раз как-то я спросила:

— Вам сколько платят за время допроса? В двойном размере или больше?

— Это вас не касается! — заорал он. — Вы должны мне отвечать, а не задавать вопросы!

Другой раз, когда он читал, а я сидела, вошел второй следователь. Спросил его:

— Ты как? Идешь сдавать?

— Да вот еще спартанское государство пройти надо, тогда пойду.

Я поняла, что он готовится к экзамену по истории древнего мира.

— Спартанское государство? — спросила я мягко.— Хотите, расскажу?