MEMENTO, книга перехода - [7]

Вот он самый кошмар-то был бы. В таком положении ответа – ЗАЧЕМ – уже точно не было бы.

Тут, на постоялом дворе нашей жизни, приходится каждому что-то для себя решать. Принять какую-то версию, более или менее общую, или свою доморощенную. В чем-то увериться или о чем-то с собой условиться, хотя бы ненадолго. Или – как делает большинство, не перегружающее себя размышлениями, – просто забывать, забывать снова и снова, уходить от неразрешимости испытанным детским способом: вытеснять из сознания.

Я что-то подобное мучительно пережил в первый раз в возрасте около шести лет. Безо всякого физиологического повода, никакой такой дурноты – просто открылось… И вся последующая жизнь – желал того или не желал, помнил или нет – превратилась в вопрос, ответ на который можно получить только из-за поворота, который впереди. Из-за горизонта, за которым окажемся. После последней точки того текста, который есть наша земная, здешне-сейчасная жизнь.

Текст, который вы прочитаете далее – часть этого жизневопроса, с некоторыми заглядками – не ответами, но наводками.

Стихи, случается, знают больше, чем их авторы.

Разговор попутчиков в поезде бытия

От дома моего вокзал

совсем недалеко.

Он жизнь свою с моей связал

естественно, легко.

То замирает, то гудит,

рокочет как завод,

то будит ночью как бандит,

то как дитя зовет.

Всю жизнь уходят поезда

в неведомую даль,

в невиданные города,

в седую Навсегдаль.

А я, поездив вдоль и вширь,

допрыгав до седин,

постиг, что каждый – пассажир,

и поезд наш един.

Кому подальше ехать в нем,

кому совсем чуть-чуть,

но каждый, ночью или днем,

сойдет куда-нибудь.

– Прости, попутчик, что тебе

собой я докучал,

как гвоздь торчал в твоей судьбе,

права свои качал.

Прощай. Обиды не держу,

а коль обидел – жаль.

На пересадку выхожу,

на поезд в Навсегдаль.

– Трепещешь? Страшно?

– А чего

бояться? Страх наврет.

И ты до места своего

доедешь в свой черед.

– На пересадку? А куда?

– Покажут. Подвезут.

– А вдруг в пустое никогда?

А вдруг на страшный суд?

– Не думаю – скорей, на свет.

Дождись – узнаешь сам.

Здесь лишь вопрос, а там – ответ.

Я верю небесам,

там столько разного: смотри,

какое море звезд

и сколько тайн у них внутри.

Ответ не будет прост.

Там жизнь своя. Там ПЕРЕХОД

в иные времена –

нам иногда их тайный код

является из сна.

– Мне к звездам неохота плыть,

хочу лишь одного:

своих любить, любимым быть

и больше ничего.

Мы здесь живем, сейчас и здесь

как ручейки течем,

и если я исчезну весь,

то смысла нет ни в чем.

– Весь не исчезнешь. Станешь тем,

чем был без «нет» и «да»,

с добавкой музыкальных тем

душевного труда.

Ты столько раз уже, растя,

себя уничтожал,

дивился смерти, как дитя,

и вновь себя рожал.

Невозвращенец в жизнь свою,

ты мог бы это знать:

удел посеявших семью –

потери пожинать.

Но расставания закон

включает и возврат –

кого любил, с кем был знаком,

кому и не был рад.

– Последнего не надо, нет.

Послушай, книгочей,

а сколько в космосе планет

без наглых сволочей?

– Ноль целых. И не целых – ноль.

Пойми, душа не шёлк.

Ты принял жизнь – прими и боль.

До встречи! Я пошел.

Жизнь в посмертии открывается непосредственно, как живая реальность, связанная с нашей, здешне-теперешней, только избранным одиночкам. (Из близких к нам по времени людей – болгарской ясновидице Ванге.)

Остальным может приоткрываться в редкие мгновения – в вещих снах, например, где ушедшие предупреждают живых о чем-то, – и все равно остается под знаком вопроса, великого вопроса вопросов. Да и было бы скучно, согласитесь, скучно и тоскливо, если бы жизнь и смерть остались для нас без тайн, как вызубренный учебник.

Верю: пройдя кризис взросления – приняв изначальное условие земной жизни: ее конечность, и осознав, что конечность эта есть завершение одной книги бытия и начало другой, – найдете свое ЗАЧЕМ, обретете зрячую силу духа, и жить, и работать будет светлее и веселее.

«Вместе». Из детских рисунков моей дочки Маши

Со скоростью любви Валерию Ларичеву

Вселенная горит.

Агония огня

рождает сонмы солнц

и бешенство небес.

Я думал: ну и что ж,

решают без меня,

я тихий вскрик во мгле,

я пепел, я исчез.

Сородичи рычат и гадят на цветы,

кругом утробный гул и обезьяний смех.

Кому какая блажь, что сгинем я и ты?

На чем испечь пирог соединенья всех,

когда и у святых нет власти над собой?

Непостижима жизнь,

неумолима смерть,

а искру над костром,

что мы зовем судьбой,

нельзя ни уловить,

ни даже рассмотреть.

Все так – ты говорил – и я ползу как тля,

не ведая куда, среди паучьих гнезд.

Но чересчур глупа красавица Земля,

чтоб я поверить мог в незаселенность звезд.

Мы в мире не одни. Бессмысленно гадать,

чей глаз глядит сквозь мрак

на наш ночной содом,

но если видит он – не может не страдать,

не может не любить,

не мучиться стыдом.

Вселенная горит. В агонии огня

смеются сонмы солнц,

и каждое кричит,

что не окончен мир, что мы ему родня,

и чей-то капилляр

тобой кровоточит.

Врачующий мой Друг,

не вспомнить, сколько раз

в отчаяньи, в тоске, в крысиной беготне

ты бельма удалял с моих потухших глаз

лишь бедствием своим и мыслью обо мне.

А я опять тупел, и гас, и снова лгал

тебе – что я живой, себе – что смысла нет…

А ты, едва дыша, ты звезды зажигал

над головой моей, ты возвращал мне свет

и умирал опять.