Меловой человек - [14]

Он неделю пробыл в коме и вышел из нее, пусть даже и чудом. А Толстяк Гав заработал несколько переломов позвоночника в жизненно важных местах. Лечению они не подлежали. С тех пор он оказался прикован к инвалидному креслу.

Как выяснилось в итоге, Майки был чертовски пьян в ту ночь, несмотря на все его заверения, что он не пил ничего, кроме диетической колы. Гав и Майки не разговаривали с того самого дня. И нам с Хоппо хватало мозгов не поднимать эту тему.

В жизни можно изменить многое — вес, внешность, даже имя, но есть и другие вещи, которые никак не изменить, и не важно, как сильно ты этого хочешь, как часто мечтаешь об этом или как много для этого работаешь. Именно оно нас и закаляет — не то, что мы можем изменить, а то, что не можем.

— Ну и? — спрашивает Гав. — Зачем он вернулся?

— Он точно не сказал.

— А что сказал?

— Упомянул какой-то проект, над которым работает.

— И все? — спрашивает Хоппо.

— Да, все.

— Мы не о том говорим, вам так не кажется? — вставляет Гав. Он переводит взгляд с меня на Хоппо и обратно, его голубые глаза сверкают. — Говорить надо о том, что мы будем с этим делать.

Когда я возвращаюсь, в доме пусто. Хлоя ушла — на встречу с друзьями или на работу. Я не успеваю за ней уследить. Она работает в каком-то магазинчике альтернативной одежды в «Боскомбе», и выходные у нее не фиксированные. Наверняка она говорила мне об этом, но память у меня уже не так хороша, как была когда-то. Меня это беспокоит — намного больше, чем должно.

Память моего отца стала подводить его годам к пятидесяти. Он стал забывать какие-то мелочи — те, которые, в общем-то, забывают все люди. Он забывал, куда положил ключи, или начинал класть вещи в какие-то странные места, например пульт — в холодильник, а бананы — на полку в шкафу, туда, где мы хранили пульты. Забывал конец предложения, которое сам же и произносил, путал слова. Иногда я замечал, как отчаянно он пытается подыскать нужное слово и в конце концов заменяет его каким-нибудь подобным.

Когда ситуация ухудшилась и болезнь Альцгеймера вступила в полную силу, он стал забывать дни недели. Особенно он испугался в тот момент, когда не смог вспомнить, какой день следует за четвергом. Название последнего рабочего дня — как же оно его мучило! Я до сих пор помню панику, которая появилась в тот момент в его глазах. После того как он забыл нечто, настолько обычное и знакомое всем с самого детства, — вот тогда-то он и вынужден был признать, что дело тут вовсе не в рассеянности. Все куда серьезнее.

Я, наверное, немного ипохондрик. Эта тема меня пугает. Я много читаю, чтобы поддерживать свое сознание в форме, и решаю судоку, даже несмотря на то, что терпеть его не могу. Дело в том, что болезнь Альцгеймера очень часто передается по наследству. Я уже один раз увидел, что может ждать меня в будущем, и сделаю все, что в моих силах, чтобы избежать этого, даже если это значит, что я проживу намного меньше, чем должен был.

Я бросаю ключи на старую покосившуюся тумбочку и вглядываюсь в маленькое мутное зеркальце на стене над ней. По левой стороне моего лица разливается синяк, но щеки у меня впалые, и его почти не видно. Хорошо. Я вполне проживу без объяснений, как же так вышло, что инвалид начистил мне пятак.

Иду на кухню, но пока не знаю, стоит делать кофе или нет. Прихожу к выводу, что мой бак и так полон после ланча. Так что вместо этого я просто поднимаюсь наверх. В спальне моих родителей теперь живет Хлоя. Я сплю в своей старой комнате за папиным кабинетом. А в соседней храню вещи. Много вещей.

Я не хочу думать, что стал барахольщиком. Вся моя «коллекция» аккуратно разложена по коробкам, не менее аккуратно маркирована и расставлена на стеллажах. Но все же она занимает очень много места в комнатах наверху, и, надо признать, не будь все рассортировано и помечено, я бы уже забыл, что именно успел насобирать.

Мой палец скользит по наклейкам: «Серьги», «Фарфор», «Игрушки». Есть несколько особенных коробок. Ретро из восьмидесятых, в некоторых — вещи из моего детства, некоторые куплены — по чудовищным ценам — на «И-Бей». На другой полке — несколько коробок с пометкой «Фотографии». Далеко не все снимки в них — это снимки моей семьи.

А в этой коробке полно обуви. Ярких, усыпанных блестками женских туфелек. Еще тут не меньше шести коробок с картинами. Акварели и пастели, купленные на гаражных распродажах. Многие ящики я лениво пометил наклейкой «Разное». Скорее всего, я и под дулом пистолета не смог бы вспомнить, что в них находится. Среди всего этого была лишь одна коробка, содержимое которой я знал наизусть, — там лежали страницы с текстом, напечатанным на пишущей машинке, пара старых сандалий, грязная футболка и неиспользованная электрическая бритва. Эта коробка отмечена одним коротким словом: «Папа».

Я сажусь за стол. Я почти уверен в том, что Хлои нет дома и она вряд ли скоро вернется, но все равно на всякий случай запираю дверь. А затем открываю конверт и еще раз просматриваю утреннее письмо. В нем нет никакого текста, но послание мне вполне понятно. Я смотрю на рисунок, изображающий человечка из палочек, висящего в петле. Рисунок сделан цветными мелками, и в этом главная неточность. Наверное, именно поэтому отправитель решил добавить к посланию еще кое-что. Я переворачиваю конверт, и на стол в облачке белой пыли падает кусочек белого мела.