Мелодия для сопрано и баритона - [50]

Она права, и я оценил её заботу: в конце концов, она могла бы и снова исчезнуть, как в прошлый раз... Вполне разумно и даже с какой-то порядочностью распорядилась моей судьбой и судьбой Павлика эта пара бывшая жена и её возлюбленный. Постарались причинить нам поменьше зла, устраивая собственные дела... Но и от меня кое-что потребуется:

- Ты позволишь мне встречаться с сыном, когда я буду в Москве? - синие глаза заволокло слезами, губы дрожат. Будто другая женщина заговорила, этакая Анна Каренина...

Я в равной степени поверил и этим её слезам, и прежнему её жесткому, угрожающему тону. Ни то, ни другое не задевало, беспокоило только будущее, а эта женщина - она уже в прошлом, со всеми её хитростями и уловками. Будто, стоя на задней площадке автобуса, смотришь в окно, и все, что видится за мутным стеклом, убегает, уносится, уменьшается в размерах, пропадает вдали... Она ещё что-то говорила, а я думал, где найти няньку для Павлика хотя бы на первое время...

Развели нас в районном суде. Обшарпанное, неуютное помещение, в коридоре невыветриваемый запах сортира и остылого табачного дыма, - тут на все согласишься, только бы поскорее на свежий воздух. Вся процедура и заняла-то минут пятнадцать. Стороны согласны, чего тянуть? Лицо женщины-судьи, стертое и серое, как плохо пропеченный лаваш, на словах, что жена добровольно отдает мне сына, внезапно обрело выражение, и выражением этим стало безграничное презрение. Я даже испугался: вдруг сработает ходячая мораль, будто ребенку с матерью всегда лучше, и Грету просто обяжут воспитывать Павлика? Но обошлось...

Рядом с истицей в зале суда сидел Рудольф, постоянный мой партнер по шахматам. Время от времени я ловил на себе его виноватый взгляд. Славный он малый, этот кабацкий лабух, в каждой семье находится такой вот всех равно любящий миротворец, которому больше всего и достается при семейных разборках...

Мою "группу поддержки" изображал неугомонный Коньков, не сумел я от него отвязаться. Как же, заинтересованное лицо, в курсе всех моих семейных неурядиц. Уж этот-то не молчал: кипятился и бурлил, шумно вздыхал, подавал реплики:

- Ах ты, не доглядел, всех обошла, змея, а посмотреть - так фитюлька белобрысая, я так лейтенанту и сказал...

- Какому ещё лейтенанту? - припомнил я уже дома: Коньков предложил взять бутылку и отметить "событие", у меня, разумеется - я по опыту знал, что эта идея его не покинет, как ни возражай, так что после суда мы сидели на моей кухне.

- Да Еремину, помнишь такого? Он тут в Москве на стажировке околачивается, ко мне заходил. Между прочим, одну любопытную байку рассказал насчет тамошней ихней комиссионки.

Убогий магазинчик, где пылились пронафталиненные ратиновые пальто и коврики-гобелены с оленями - что могло произойти в скучной лавчонке на скучной улице скучнейшего в мире городишки?

- Там ревизия была плановая. Проверяли невостребованные вещи из непроданных и невостребованные деньги, и в обеих графах - сдатчица Мареева Зинаида. Сдавала она, прояснилось, время от времени в эту комиссионку колечки, сережки - золото, заметь, хоть и недорогое, - и часики сдала незадолго до смерти. А у часиков особая примета - на внутренней крышке прежний владелец буквы выцарапал, а часы-то украли в Питере, и они в розыске... Так вот, лейтенант интересовался, откуда у детдомовки покойной золотые вещички и не причастна ли к ним подруга её Маргарита? Мы-то с тобой в курсе, а ему любопытно узнать. Ну я ему все как на духу поведал...

- Это ещё зачем?

- А то он сам не догадался! Во время Винегрета твоя линяет - про это я лейтенанту не сказал, ни к чему, правда? Пусть себе живет. Уедет за рубеж что с неё возьмешь? Все равно, что с Мареевой-покойницы...

Я его молчание высоко оценил: много мог бы неприятностей наделать лейтенант, узнай он, где Гретхен.

Коньков и после захаживал частенько, мою жизнь находил он сносной и даже завидной, зато своей был крайне недоволен. Снова по службе обошли, очередное звание придерживают, начальник отделения на пенсию вышел, на заслуженный отдых, а зама его ты сам видел, Фауст, можно с таким творчески работать?

Как это я четверть века прожил без него и даже не помнил о его существовании? Теперь мне казалось, что он был рядом всегда, - я притерпелся к его дурацким шуткам, дорожил его неподдельным интересом к моей жизни, постоянной готовностью кинуться на помощь. Пожалуй, нас связывало что-то вроде дружбы. Гизела, если его с неделю нет, всегда спрашивает озабоченно:

- А где это Дмитрий Макарович?

Гизела так и осталась у нас. Собственно, ехать ей было некуда. Выписавшись из больницы, узнала, что муж её умер, не дождавшись окончания следствия. То ли сам, то ли помог кто - этого уже установить не суждено. Квартира в Майске ей не принадлежала - прописана она там не была. Вернулась было к отцу, к Паке, - но старики уже не ждали её, никого они не ждали, доживали свой век вдвоем. Старый Хельмут совсем впал в детство, воспоминания о том, как разрушалась, гибла его семья, больше не терзали его. Пака служила ему беззаветно и предано, как старая собака. Обоих занимали больше всего старческие немощи и хвори.