Мельница на Флоссе - [194]

Опустив глаза, Мэгги по-прежнему молчала. Стивен трепетал, вновь обретя надежду и предвкушая победу. Но Мэгги подняла глаза, и он не прочел в них того, чего искал: в них были только мука и жалость.

— Нет, Стивен, не всем сердцем и душой, — сказала она с робкой решимостью. — Никогда всем сердцем я не уступала чувству. Существуют воспоминания, и привязанности, и стремление к настоящему добру; они имеют огромную власть надо мной, они никогда не оставят меня надолго, болью и раскаянием они будут возвращаться снова и снова. Я не Знала бы покоя, если бы тень греха встала между мной и богом. Я уже причинила горе — я это знаю, чувствую, но никогда сознательно я не шла на это, ни разу не сказала: «Пусть они страдают, я не пожертвую своим счастьем». У меня никогда не было мысли стать вашей женой, и если бы вы, воспользовавшись минутой, когда мое чувство к вам одерживало верх, добились моего согласия, все равно я не принадлежала бы вам всей душой. Если бы можно было вернуть то утро, я предпочла бы сохранить верность прежним мирным привязанностям и не знать радостей любви.

Стивен выпустил ее руку, порывисто поднялся и, с трудом сдерживая гнев, стал ходить по комнате.

— Господи! — вырвалось у него наконец. — Как жалко выглядит любовь женщины рядом с любовью мужчины! Ради вас я готов на любое преступление, а вы — вы взвешиваете и выбираете. Будь в вас хоть сотая доля моего чувства к вам, разве могли бы вы принести меня в жертву? Но что вам до того, что вы отнимаете счастье всей моей жизни!

Мэгги уронила руки на колени и судорожно сжала их. Ее объял смертельный ужас: словно ослепительные вспышки молнии на какой-то краткий миг открывали ей путь к спасению, а потом, угасая, снова оставляли ее, беспомощную, в кромешной тьме.

— Нет, я не приношу вас в жертву, я не в силах принести вас в жертву, — сказала она, как только к ней вернулась способность говорить. — Но я не могу поверить, будто вы можете быть довольны своей судьбой, зная — а мы это оба знаем, — что наше счастье обернулось горем для других. Мы не вольны в выборе своего или чужого счастья, нам не дано знать, в чем оно заключается. Нам лишь дано выбирать — поддадимся ли мы мгновенному порыву или откажемся от него во имя божественного голоса в нас самих, во имя тех целей, что освящают нашу жизнь. Я знаю, как трудно придерживаться этих взглядов: я сама не раз изменяла им; но я всегда чувствовала, что стоит мне окончательно отречься от них — и я останусь одна, без света, во мраке Этой жизни.

— Но, Мэгги, — сказал Стивен, садясь рядом. — Как можете вы не понимать, что события минувшего дня все изменили? Что это за ослепление? Какая упрямая предубежденность застилает вам глаза, не давая ничего видеть? Слишком поздно рассуждать о том, что мы могли или должны были бы сделать. Оценивая случившееся самым неблагоприятным образом — а ничего другого нам не остается, — мы должны признать, что положение наше стало иным, и то, что прежде было для нас правильным, сегодня невозможно. Надо примириться с собственными поступками и исходить из них. Предположим, мы вступили бы в брак вчера. Что изменилось бы от этого? В глазах людей наша вина не увеличилась бы. Только для нас это имело бы значение, заставив, быть может, и вас признать, — с горечью добавил Стивен, — что узы, связавшие вас со мной, сильнее всех других.

Мэгги снова вспыхнула, но ничего не сказала. И снова Стивен поверил в свою победу — он еще не допускал мысли, что может быть иначе: в жизни бывают испытания, самая мысль о которых настолько невероятна, что мы их даже не боимся.

— Дорогая, — склоняясь к Мэгги и обнимая ее, сказал он с глубочайшей нежностью, — теперь вы моя, моя в глазах всего света: вот чем определяется отныне наш долг. Через несколько часов вы будете моей женой, и тем, кто имеет на нас права, останется только смириться: они должны будут понять, что была сила, способная противопоставить себя их правам.

Широко раскрыв глаза, полные ужаса, Мэгги мгновение смотрела на склонившееся к ней лицо; побледнев, она поднялась с места.

— О, я не способна на это Стивен! — вырвалось у нее, точно крик боли. — Не просите, не убеждайте меня. Я больше не могу спорить — я не знаю, что разумно; но сердце не позволяет мне сделать это. Я чувствую, я ощущаю сейчас их горе: оно словно клеймом выжжено в моей душе. Я тоже страдала, и некому было пожалеть меня, а теперь я сама заставляю страдать других. Это чувство никогда не исчезнет; оно омрачит и вашу любовь. Мне дорог Филип — по-иному дорог: я помню все, что мы говорили друг другу, знаю, что я была в его жизни единственной надеждой, что была послана ему, чтобы облегчить его участь, — и я покинула его. А Люси? Она тоже обманута — она, которая верила мне больше, чем себе. Я не могу стать вашей женой, не могу построить свое счастье на их страданиях. Не та сила, что влечет нас друг к другу, должна руководить нами; она отторгла бы меня от всего, что для меня свято и дорого. Я не могу вступить в новую жизнь, забыв про это. Я должна вернуться к прошлому и держаться за него, иначе у меня ее будет почвы под ногами.