Мелкие неприятности - [2]

А соседи у нас мировые: певец-эстрадник с женой-телеграфисткой; одинокая женщина - текстильщица; работник мясокомбината с дочкой; старик пенсионер, бывший сотрудник милиции.

Почти все они в этот день оказались налицо. И еще так удачно, к случаю, зашел наш приятель Чугунок Володя, токарь.

Выпили мы по первой, конечно, за Федора Прокопьича. Гляжу, он пьет спокойно, хорошо, без звука. Вторую налил себе уже сам, не ожидая, так сказать, общего разлива, обвел нас всех взглядом, сказал "ну, будем" и выпил как-то уж очень быстро, что заметно не понравилось другим гостям.

- Надо бы еще тост какой-нибудь, - вздохнул бывший сотрудник милиции. Ну, например, за хозяйку. А то так, без разговору, и надраться не мудрено. Давайте за хозяина или хозяйку. Так будет культурнее.

- Конечно, сперва за хозяйку, - сказал эстрадник.

- Ну что вы, - засмеялась Люся. - Я предлагаю опять за Федора Прокопьича.

- Нет, вы погодите, - должно быть, расслышал этот разговор Федор Прокопьич. - Вы меня сильно-то не напаивайте. Во-первых, я старичок и, значит, имею слабость. А во-вторых, я могу быть выпивши нехорошим.

- Свяжем, - весело пообещал Чугунок Володя.

- Ну это тоже ни к чему, - строго поглядел на него Федор Прокопьич и предложил: - Давайте выпьем вот за что. За мир давайте выпьем. За то, чтобы больше этого не было, чего мы натерпелись.

И тут как-то само собой получилось, что мы стали вспоминать, как что было. И жена моя Люся попросила, чтобы я не комкая, как всегда, а подробно рассказал, как это Федор Прокопьич мне жизнь спас. И правда ведь, я подумал, только я и Люся, поскольку я ей рассказывал, знаем, какой замечательный человек Федор Прокопьич, а остальные-то ведь могут это узнать только от меня.

И я стал вспоминать вслух, как мы чуть ли не два года жили в нашей деревне под немцами, как они осенью сорок первого года почти что целиком спалили нашу деревню за помощь партизанам. Из восьмисот девяти домов осталось только двадцать шесть, да и то развалюшки.

В течение моего рассказа Федор Прокопьич уж так просто - без всякого тоста - пропустил в себя еще рюмки четыре. Можно было понять это в том смысле, что его очень сильно взволновали эти мои воспоминания. Но, может, он волнуется и оттого, что не все слышит и понимает, о чем говорят за столом. И выпивает, так сказать, с досады.

Поэтому, вспоминая и рассказывая, я стал повышать голос. И вдруг чуть всплакнул, вспомнив, как умерла в бункере наша мама. А отца уже не было дома. Он был на фронте. Пять сестер моих разбрелись по всему свету. Двух из пяти увезли в Германию. Я же с младшей сестрой Любой приютился в бывшем свинарнике, где зимой не так холодно. Но свиней там уже не было. Всех пожрали немцы. И кур пожрали. И коров.

Одну последнюю свинью все-таки удалось спрятать в отдельном бункере, как раз рядом с бывшим колхозным свинарником, где мы с Любой сперва только ночевали, а потом и днем стали спать, потому что сильно ослабели от голода.

Питались мы - теперь уже можно признаться - тем, что приносил своей свинье вот Федор Прокопьич, наш бывший до войны сосед. Это была такая теплая жижа с отрубями, что ли, с картофельными очистками. Вкуснее этой жижи, мне казалось тогда, ничего на свете нет. Питались мы, конечно, тайно, выслеживая, когда Федор Прокопьич выльет свинье жижу и уйдет. Но он часто долго стоял подле свиньи, ожидая, когда она все вылижет и он опять укроет вход в этот бункер горелыми досками и прошлогодней картофельной ботвой.

Один раз он все-таки поймал меня в тот момент, когда я отливал из корыта от свиньи в свой котелок эту жижу. Я боялся, что он зашибет меня палкой, которая была у него в руках. Я закричал.

- Молчи, сукин сын, - приказал он мне. И замахнулся палкой. - Ты для чего сюда лазаешь?

- Я кушать хочу, дядечка.

- Да разве ж это кушают? - удивился он. И после уже не сердился, когда я отливал себе жижу.

Люба, сестра моя, была младше меня, но, пожалуй, сильнее. И, может быть, даже смекалистее. И она, наверно, не так ослабела, как я. Она то и дело вылезала из нашего укрытия и бродила по разрушенной деревне. То мороженых картошек принесет штуки две-три, то горстку пшена.

- А ты не вылезай, Стасик. И не думай вылезать, - говорила она мне. Меня-то немцы только прислугой могут сделать, если поймают, но стрелять-то в своих они меня небось не заставят. А тебя ведь они и в полицаи могут взять и даже солдатом сделать. Нет, - говорила Люба, - ты должен таиться и таиться. Все время.

А я уже и не мог не таиться. У меня тогда началось, как я теперь понимаю, воспаление легких. Вот почему Люба хотела развести костер тут же, прямо в помещении под железными листами, и согреть хоть сколько-нибудь меня и себя.

Но это у нас не получилось. Тогда Люба же натащила в наше укрытие много сосновых и еловых веток. И они так хорошо пахли каким-то праздником, что ли. Потом Люба пошла поискать кипятку. Кипяток искать в нашей деревне в то время было все равно что жемчуг или золото. Но Люба пошла.

- Надо тебе согреть горло, чтобы не хрипел, - говорила она. - Неужели же я не расстараюсь где-нибудь хоть вот такую баночку кипятку?