Меланхолия - [39]

На его тарелке остались веточка салата и немного соуса. Этот соус и его разводы на тарелке делали ее похожей на морскую карту. Что он скажет, если я признаюсь, что хочу уехать в Мексику вместе с Язаки? Я чувствовала, что он ждет, чтобы я открылась ему.

Мичико, ты взрослый человек, способный отвечать за свои поступки, в этом я абсолютно уверен. Личная жизнь и работа — разные вещи. Ты хорошо выполняешь свою работу, не мне это тебе говорить. Я полностью тебе доверяю, если не хочешь, можешь не отвечать, ты не обязана это делать. Уверяю тебя, твое состояние ненормально, это не относится к тому факту, что ты могла влюбиться в Язаки. Ты извлекла максимум из этого интервью, твой репортаж мастерски закручен: между строк там можно увидеть духовный распад личности, достигшей в свое время вершины профессионального успеха, размышления на тему японского менталитета, а также и почти клиническую картину японца, ищущего чуть ли не религиозного спасения, и самые позорные для Америки факты. Все это заинтересует и американского, и японского читателя. Этот человек уникален. Думаю, что для большинства моих соотечественников японское мышление покажется слишком сложным. Оно формируется благодаря взаимодействию, происходящему между группами, отдельными личностями, ассоциациями и так далее, к которым принадлежит индивид. Это мышление присуще любому уровню японского общества, оно свойственно как директору корпорации «Сони», так и адептам новой религиозной секты, как артистам, так и якудза или членам «Японской красной армии». А Язаки принципиально отличается от них. Он единственный в своем роде! Его разговор течет в любом направлении, в его речах проявляется изумительная логика. Нет ничего удивительного в том, что ты была очарована им и впала в соблазн. Если бы вопрос стоял так, что ты, увлекшись этим человеком, начала бы халтурить на работе, забывать про важные встречи, не знала бы в конечном счете, кому рассказать об этом, все это было бы еще ничего, это было бы нормально. Язаки исключительный человек, и даже если с точки зрения морали он в чем-то и опасен, я все равно не вижу в этом большой проблемы. Проблема в том, что, глядя сейчас на тебя, я не могу не заметить тех же симптомов, что наблюдались у солдат, вернувшихся из Вьетнама. Тебе достаточно? Эти симптомы вызваны травмирующими ситуациями, в которые солдаты попадали на полях сражений. Шоковое состояние причиняет им серьезные страдания, и они стараются спрятать это поглубже в себе. Сами! Они пытаются отрицать самих себя. Но это-то и невозможно, это только усиливает последствия травмы, ибо сама она в данном случае гораздо тяжелее, чем способен вынести человек. Это и называют посттравматическим стрессом. Такая штука подтачивает тебя изнутри, а потом вдруг выходит на поверхность. А знаешь, как и когда это происходит? Нет? Когда твое «я» или то, что его ограничивает, рушится. Я немного преувеличивал, сравнивая тебя с солдатами, но разреши мне сказать тебе одну вещь и прости, если она покажется тебе бестактной: я считаю, что ты подверглась со стороны Язаки определенного рода сексуальному насилию, которое, будучи достаточно реальным, тем не менее не помешало тебе подпасть под чары этого человека. Вот, как мне кажется, что с тобой произошло. Прости, пожалуйста, что пришлось говорить тебе подобные вещи. Это единственно потому, что я очень встревожен. Ты не обязана мне отвечать, если не хочешь. — Нет, не хочу, — сказала я.

Мы принялись за кофе и больше не произнесли ни единого слова.

*****

Митч пытался узнать, не была ли я некоторым образом изнасилована. Неплохая гипотеза, честное слово!… Изнасилование…

Я и сама понимала, что нахожусь в ненормальном состоянии. Но это совсем не то, о чем говорил Митчелл. У меня не было осознанного намерения приходить ежедневно без одной минуты девять. Все, что я нашла в себе ненормального, так это мое нынешнее отношение к Митчеллу. Темы его разговоров, речь, интонации, манера есть, соглашаться, его жесты, движения пальцев при работе за компьютером и прочее — все это рисовало характерный портрет человека лет тридцати, добившегося успеха ньюйоркца. И все это сопровождалось ледяной холодностью, холодностью, которую некоторые специально воспитывают в себе. Холодность и воодушевление. Впрочем, это грани одного явления. Что касается меня, то я могу пребывать только в одном из этих измерений. Я внезапно ощутила свой собственный внутренний холод. Вот это мне и показалось ненормальным, когда я взглянула на создавшееся положение со всех сторон. Чем же лучше был сам Язаки? «Ничем, совсем ничем, — ответил бы Митчелл, словно у него был диплом психотерапевта. — Он имеет лишь то, что и ты теперь, половинку кода, вторая половинка которого у тебя, он просто пробудил в тебе это. Он всего-навсего катализатор, что-то вроде ферментного раствора, необходимого для деятельности гена». Но отчего я почувствовала эту холодность в манерах и поведении этих двух блестящих американцев — Билла и Митчелла? Потому что Язаки жил в квартире, выходящей окнами на южный выход Центрального парка? Потому что он употреблял кокаин так, словно это была губная помада, и пил «Шато Мутон» как минеральную воду? «Вы следите за моей мыслью? Никому не позволено относиться подобным образом к такому вину, это заслуживает хорошей порки! Когда язык из-за кокаина потерял способность воспринимать вкус, пить в таком состоянии вино, созданное усилиями лучших виноделов Франции, действительно заслуживает порки! Не знаю, сколько бутылок «Шато Мутон», шампанского «Крюгг», местного вина из Монтраше, «Шато Икем» я выпил в компании с Кейко и Рейко. Чуть ли не до смерти обторчавшийся от кокаина и экстази… С того времени, как Рейко ушла от меня, я не могу больше спокойно смотреть на этикетку «Шато Мутон», моя грудь разрывается. Я знаю, что час наказания уже настал. А, неважно! Все вина, которые я только что назвал, — исключительные. Прекрасные вина, даже с похмелья. Даже после того, как запудришь нос девяностопроцентным кокаином. Теперь я понимаю, что представляло для меня высшую ценность. Задумайтесь на мгновение. Возможно, вы ничего и не поймете, потому что вы женщина… Я хочу своей болтовней взволновать вас, я это прекрасно сознаю… и если я вам говорю об этом, то только потому, что я это совершенно точно знаю. Передо мной две женщины. На столе — белый порошок. Такой белый, что, разбей туда пару яиц, можно испечь блинчики. Еще есть прозрачный пластиковый пакетик, в каких продаются по пятьсот иен семена подсолнухов, чтобы кормить голубей. Он набит таблетками экстази. Рядом стоит бутылка «Шато Мутон» 1970 года с рисунком Шагала на этикетке. «Иди прими душ», — говорю я одной из девушек, но она начинает кобениться, каждая клеточка ее тела пропитана наркотой. «А что вы собираетесь делать, пока я буду в душе?» — интересуется она. Она трясемся от ревности и краснеет, краснеет до корней волос от стыда. Потом она поднимается и идет в ванную. Но я ничего не собираюсь делать с той, что осталась. Я только выключаю музыку, чтобы было слышно, как та девица раздевается и как шумит льющаяся на нее вода. Вторая девушка говорит, что она хотела бы еще не много вина. Я иду за другой бутылкой «Шато Мутон», стираю тонкий слой пыли, который ее покрывает, и вынимаю свой швей царский нож. Втыкаю штопор… бутылка откупоривается, и по комнате тотчас же распространяется новый аромат. Я осторожно наливаю драгоценную жидкость в бокал в форме груши. По сравнению с этими мгновениями оргазм — просто собачья отрыжка!» Я ждала звонка Язаки. Когда приходила домой, у меня на руках выступал пот, пока я слушала записи на автоответчике. Сходила ли я по нему с ума? Я бы так не сказала. Но вот что я сказала бы точно, так это то, что Язаки не был… холодным. Я не чувствовала ни малейшей холодности, несмотря даже на его меланхолическую грусть. Мне уже надоело обедать с Биллом и другими мужчинами, но свою работу я выполняла ответственно. Я появлялась в офисе в восемь пятьдесят девять. Я продолжала привычно существовать.