Меланхолия - [38]

В полдень мы с коллегами обедаем — в офис доставляются суси, лазанья или бутерброды с индейкой. Мой день проходит за написанием небольшой статьи, которая будет затем отослана в Японию, в переводах на английский кое-каких текстов из японских журналов и ежедневников или в планировании новой работы. Вечером, если я еду к себе, готовлю спагетти. Иногда, правда, приходится ужинать в ресторанах с сотрудниками или с моим бойфрендом…

Вот в чем заключалась вся моя жизнь, думала я. Я перепечатала интервью с Язаки в двух вариантах — английском и японском. Мне потребовалось десять дней, чтобы закончить дело, не считая других заданий, которые приходилось выполнять параллельно. Никогда бы не подумала, что это займет столько времени. Мне пришлось неоднократно переделывать текст, чтобы придать ему объективный характер. Я выделила то, что касалось отношений Язаки и Джонсона, исключила достаточно большой кусок, где Язаки рассказывал про своих женщин, Рейко и Кейко, и вставила несколько эпизодов, раскрывающих личность моего героя.

В тот день, когда Митчелл пригласил меня пообедать, шел дождь. Митч был на два года старше меня. Неделю назад я передала ему текст интервью, он взял себе английский вариант. Конечно, он умел читать и по-японски, а в некотором отношении его способности даже превосходили мои. Семеня под моросящим дождем в сторону ресторана ямайской кухни, который находился через дом от нас, я подумала, что Митч пригласил меня, так как его не удовлетворил мой репортаж, хотя я попыталась максимально отстраниться, желая возбудить читательский интерес, причем вполне понятный интерес к человеку, который сам, по своей воле, принял решение стать бездомным бродягой в Бауэри.

Митч заказал баранину с рисом и имбирное пиво.

Нет, конечно. Я считаю твою работу просто замечательной, — начал он.

Митч прекрасно говорит по-японски, и как только он заговорил по-английски, я сразу поняла, что он не будет ходить вокруг да около — японский язык не имеет точности, необходимой для серьезного разговора.

Неужели между вами что-то произошло? Последнее время ты стала такой странной. Нет, дело не в этом, ты отлично справляешься с работой. И с сотрудниками у тебя отношения в порядке. Ты не торчишь у окна в слезах, ты не похожа на человека, готового выплеснуть содержимое стакана в лицо собеседнику, нет-нет, я не думаю, что ты собираешься плясать обнаженной со свечой на голове, как в танцах вуду, также я не вижу, чтобы из тебя, как пакля из старого матраса, перла нимфомания, хотя, если бы это было так, я бы сейчас ничего не имел против!

Митч говорил с обычным своим чувством юмора, он так и сыпал метафорами. Он был наполовину русский, наполовину итальянец. Он много жестикулировал, не забывая, впрочем, отправлять в рот куски мяса. Он обладал искусством говорить и есть одновременно, которое постоянно совершенствовал, назначая деловые свидания на время обеда. Его собеседник никогда не скучал за столом — латинская и русская кровь! Что это такое, я поняла, когда преподавала детям эмигрантов. Техника речи у них достигалась ценой громадных усилий. Я знаю, сколько раз им приходи лось преодолевать всевозможные трудности, и это все независимо от их происхождения, личных особенностей и социальною статуса. Искусство речи для них необходимо. Митч изъяснялся, стараясь не задеть меня, очень внимательно следя за моей реакцией, при этом постоянно улыбаясь. Японца такая манера речи заставила бы расходовать слишком много энергии, но у Митча это был результат упорного труда. Такая техника превратилась в конце концов в его вторую натуру.

— Тем не менее, Мичико, я прошу, не относись серьезно к тому, что я хочу тебе сказать, в тебе есть что-то странное, и эту странность, я замечаю, ты пытаешься скрыть. Ты пытаешься скрыть это не только от нас, но и от самой себя. И при этом тратишь очень много сил. Видишь ли, это началось вскоре после твоего интервью с Язаки… Я прекрасно помню Колорадо, своего русского отца и итальянку мать, и нас, детей, сидящих вокруг стола. Я помню эти ночи, когда исчезал последний солнечный луч и на улице слышался треск подтаявшего льда. Я помню скромные ужины, когда мяса не хватало, чтобы положить что-нибудь в тарелку каждому из нас. Отец потягивает стакан дешевой «Смирновской» и рассказывает в мельчайших подробностях о своем рабочем дне. Девять десятых из его рассказа заставляют нас умирать, корчиться от смеха, держась за бока, но одна десятая — это самый важный урок «Веру в себя человеку дает не его национальность или происхождение, а только образование, которое он получил, только образование, вы слышите? Образование, а к нему еще прибавьте способность уметь выражать свои мысли». Вот что говорил отец.

Послушай, я не понимаю, о чем ты? Почему это я странная? — спросила я Митча. Мне хотелось узнать, какое впечатление я произвожу на других. Я знала, что Митчелл человек проницательный и наблюдательный.

Я догадался на пятый день. Ты приходишь в контору каждое утро в восемь пятьдесят девять. Последние десять дней — плюс-минус двадцать секунд. Так, потом ты здороваешься с каждым из сотрудников, начиная с сидящего левее всех, за столом напротив окна. Без десяти двенадцать: «Что бы такого мне сегодня съесть?» — спрашиваешь ты сама себя по-японски. Каждый день! Иногда ты только и повторяешь эту фразу, но ежедневно ты произносишь что-то подобное около полудня. Я это говорю не для того, чтобы рисовать тут тебе картину поведения маньяка, в которого ты превратилась, — объяснил Митч, прикончив свою баранину.