Мексиканский для начинающих - [38]

Помню, что услыхал я от падре Себастьяна, которого подвозил на трицикло, потому что в то время у него украли велосипед. «Не так важны поступки, видимые в этой жизни, – вроде сам себя утешал падре Себастьян. – Не так, что ты сделал перед людьми. А значительней, сколько дух твой претерпел перед Отцом нашим, изменился ли к лучшему. А об этом только Сеньор знает. Вот простил разбойника за одно только движение духа его. Потому, как же нам возможно судить ближнего? По Ветхому судим, а Новому не следуем».

Так и подвез я падре Себастьяна к каменной стене, за которой дом дона Хасима. А что там, как там, не знаю, не могу сказать.

Корабль забвения

Он бесстрашен, дон Томас Фернандо Диас, как человек, поверивший, что ничего страшного в этой жизни нет.

С телом ему не очень жалко расставаться, такое оно высохшее, вроде сходящее на нет – легко и безболезненно отстричь, как прядь волос или ноготь. Беглым взглядом не отделить дона Томаса от пальмового ствола, под которым он сидит. Впрочем, слышен его голос на закате, сливающийся с шорохом моря, тихо и осторожно перебирающего белые песчинки. Похоже, и сам дон Томас перебирает песчинки.

Весь берег перед ним напоминал огромные песочные часы, и ему виделась уже воронка, в которую утекает все из этого мира. В зыбучести песчаной исчезали пальмы, прибрежные дома, окраины моря, какие-то баркасы с рыбаками, яхты и старые галеоны. Только один бригантин ходил из стороны в сторону, не поддаваясь. И небо оставалось непоколебимым, но все же опустошенным, потому что теряло кое-какие звезды.

– Я не понимал, что такое остров, – говорил дон Томас, покуда закат еще не утянуло в песок. – Моя любимая учительница, которая сказала, что я рожден, чтобы петь, показывала наш остров Чаак на карте. Да, он очень маленький и кругом вода. Но я, как сейчас помню, садился на велосипед и ехал куда хотел. Лучше сказать, я добирался до города Мерида или до Кампече, или до Пачуки, которые, если судить по плоской карте или по круглому глобусу, – за морем. Чаще всего я ездил в Тулум и в столицу нашего штата Четумаль, там были русские горки, чертово колесо и кукуруза на палочках, посыпанная красным перцем.

Но мне не верили. Во-первых, говорили, море. Во-вторых, нет русских горок в Четумале, как и чертового колеса. В-третьих, очень много километров для мальчика на велосипеде. До ближнего Тулума – сто тридцать, а уж до Пачуки, если по прямой, не менее пяти тысяч. Моя любимая учительница показывала на карте эти правдивые расстояния. И я понимал, что никак не могу пересечь море на велосипеде и проехать за день пять тысяч километров. Лучше сказать, десять тысяч, потому что я всегда возвращался до заката.

Тогда вот что я сделал. Оставил велосипед и ходил пешком. До Тулума, до Четумаля и Кампече.

С Пачукой стало сложнее. Там жил мой дядя сеньор Сильверио, и он бы забеспокоился, увидев меня пешком, без средства передвижения. Когда я приезжал на велосипеде, дядя Сильверио не беспокоился, поскольку верил в силу колес.

И вот я ходил, куда вели ноги. А больше не знаю, не могу сказать, чего еще делал. Думаю, наверное, учился до шестого класса. Хотя это, возможно, уже потом. Кто бы мне ответил?

Но однажды со мной или вокруг меня что-то приключилось. Возвращаясь из Тулума, я увидел перед собой сплошное море, без дорог и тропинок, должны были бы быть, по крайней мере, тропинки, по которым много раз ездил и ходил. Но вот так нет! Море, как на карте, отделяло остров от остальной суши.

Тогда я добрался автобусом до Плайи дель Кармен и взял билет на катер, ходивший по морю к острову Чаак. На катере было весело и тесно, наши возвращались домой с покупками, пили пиво, и многие, не сходя с места, танцевали самбу. А мне вдруг стало так плохо, хоть прыгай за борт. Все давило, все стягивало, было жестким, тяжелым, шершаво-колючим, и плясали в глазах черные дыры и красные пятна, и небо и море были в изломах и трещинах. Так что я даже не понимал, где нахожусь. Меня, видно, сильно укачало. И от этой тоски я, конечно, мог бы прыгнуть за борт. Но вот что меня спасло. Я услышал песню о корабле забвения, о «наве дель ольвидо». «Подожди, – слушал я, – еще корабль забвения не отчалил, не поднял паруса, подожди немного – „эспера ун поко, ун покито мас“. Вот так и слушал, пока катер не подошел к острову, который я не совсем узнавал, даже напугался, туда ли взял билет. И все же спустился на берег, хотя ноги были очень слабы.

Тогда и случилось, так я сейчас думаю, что я родился в этот мир, где остров Чаак был островом. Вроде что-то лопнуло и наполнялось сызнова. Я пошел в школу, и моя любимая учительница опять сказала, что я рожден, чтобы петь. И мой падре занимался пиратством. Зато о дяде сеньоре Сильверио я не слыхал, да и в Пачуке не был, это далеко, но не за пять тысяч километров.

Много лет, как живу на острове Чаак, и так давно схоронил жену мою Ампаро, и это кажется невероятным, что когда-то пешком или на велосипеде ходил за море, в дальние города.

Я переполнен годами, как обжора, до тяжести, и трудно сейчас сказать, не знаю, мои ли это воспоминания. Их много вокруг и лезут чужие. Все путается, рассыпается, как белый пляжный песок.