Мексиканские рассказы для писателей - [2]

Я бы сам с удовольствием вместе с ним бросился на эту стену, лез бы рядом с ним, цепляясь за кирпичи, вверх и вверх к светящемуся окну и лицу Андре. Я бы не жалел своих рук, исцарапал бы в кровь все пальцы, цепляясь ими за кирпичики клавиатуры, лишь бы история продвигалась вперед, хоть как-нибудь, любыми способами, здесь уж не до щепетильности, здесь все средства хороши; но я не могу. И нельзя сказать, что мы с Родригио лежебоки или трусы, когда дело касается любви. Нельзя сказать, что Родригио пожалеет себя в ответственную минуту. Нет, он бы рад умереть за Андре, он бы с легкостью отдал за Андре жизнь, лишь бы она была к нему хоть чуть более благосклонна.

И вновь я хожу вокруг дома Андре кругами, ища брешь в стене ее крепости. А потом сажусь на шатающийся табурет с подпиленными ножками и начинаю судорожно точить карандаш, так похожий своей жесткостью на единственную неподпиленную ножку табурета. Не знаю, сработает ли это, но мне кажется, я придумал для Родригио одну такую фишку, нашел такую удачную фразу — ну просто на загляденье, ну просто «мп-па» какое-то, которое Андре ну точно не сможет не заметить. А потому я точу карандаш, и стружка веревкой сползает к листу бумаги и движется вдоль белой стены дома Андре прямо к носу Родригио.

На же, Родригио, — хватайся, ползи. И я притягиваю эту фразу за уши, как притягиваю за уши к окну Андре Родригио. А чтобы штурм получился наверняка, я с ловкостью циркача-акробата выскакиваю на белый снег прямо в носках в розовую полоску и халате в голубую клеточку, ну ни дать ни взять клоун из цирка «Медрано». Хотя одновременно я, словно портовый грузчик, сгибаясь в три погибели у экрана монитора, корчусь, пытаясь подсадить Родригио, тужась из последних сил, аж спина трещит и не хочет разгибаться, подсаживая Родригио, — вперед, дружище, к новым вершинам литературной любви.

Ну, быстрей же, дружище, к светящемуся окну Андре. Ударь по нему кулаком, как я сейчас бью по затормозившему компьютеру, скорее, скорее. Не бойся, пусть пойдет кровь. Ударь по этому желтому окну, похожему на подсолнух Ван-Гога.

Просунь туда голову, не боясь поранить ухо. Ведь Ван-Гог не пожалел своего уха. Ухо за ухо — требую я от Родригио и от себя, представляя себя уже новым Ван-Гогом. Залезаю сам вместе с Родригио в открытое окно файла, залезаю вместе с ушами и носом в мерцающий экран монитора — и проваливаюсь внутрь, на страницы дома Андре.

Дом слишком большой — десятки комнат и дверей. И мне кажется, что Родригио специально плутает, чтобы оттянуть миг встречи с Андре. Или чтобы получше подготовиться к ней, собраться с духом. А может быть, он просто хочет узнать Андре через ее вещи, узнать все слабые и сильные стороны Андре. Узнать: а что там скопилось за все эти годы в головке у этой бестии.

Открыв шкаф, Родригио вытаскивает из-под длинных платьев и пелерин Андре коробку с ее детскими книжками и игрушками. Интересно — а чем Андре увлекалась в детстве? Так — книжки Туве Янссон, плюшевые игрушки: мумми-тролли и снусмумрики в колпаках. Ага, здесь даже и плюшевый мяч есть неужели Андре в детстве играла в футбол? — вот будет о чем поговорить! Только очень жаль, что мяч Андре совершенно белый. На нем не собраны автографы Зидана, Рауля, Роберто Карлоса, Йерро, как на мячах у нас с Родригио. Мяч Андре совсем белый и чистенький, как будто арбитр только что вынес его под мышкой в центр поля. Так что нам вновь приходится начинать все сначала. Копаться в плюшевых игрушках и бусинках на нитках, выискивая сверкающие неподдельные слова и образы среди запыленного хлама.

И нельзя сказать, что Родригио любитель всех этих женских штучек, всех этих сюсюканий, иначе стали бы с ним дружить мы с Хорхито. И нельзя сказать, что он излишне сентиментален, просто, когда он прикасается к вещам Андре, все внутри него содрогается, и он прямо здесь, в длинном коридоре, готов разыграть корриду с плюшевым быком или футбольный матч с горбатой обезьянкой, лишь бы ударить наконец ногой по плюшевому мячу Андре.

Но не играть же мы сюда пришли, Родригио. Пора нам двигаться дальше. Должны же мы побольше узнать об Андре. Вперед, Родригио, на кухню, на кухню, к шкафам со всеми этими банками-склянками, коробками-торбами. Укроп, розмарин, эстрагон, шафран, кардамон, мускатный орех, душистый перец, гвоздика, мята, петрушка, тимьян, чабер, хмели-сунели. И самые полезные в хозяйстве соль и сахар. Хотя и непонятно, где соль, а где сахар и о чем думает Андре. Ведь белый цвет он и есть белый цвет. А новая страница она и есть новая страница — и приходится все начинать заново.

И зная это, Родригио опускает палец в банку с белым порошком, как я сейчас опускаю перо в чернильницу. Иногда я прибегаю к старым письменным принадлежностям, особенно когда пишу не об Андре и Родригио, а о Достоевском и Толстом, но сейчас, к сожалению, у меня на уме не Достоевский и Толстой, а Родригио, который вынимает палец из банки, нюхает, а потом и пробует на язык белый порошок — ну, дружище, это ты уже, мягко выражаясь, переборщил. Хотя я и сам сейчас готов понюхать и попробовать белый лист бумаги на вкус — а не вдохновит ли это меня?