Мехман - [75]

— Потому что Мехман сблизился с другими людьми и повернулся спиной ко мне. Он стал открыто выражать свою неприязнь. Если хотите знать, он так и сказал: мой дом, моя квартира не постоялый двор. И ты, и твоя почтенная жена Явер можете найти другое место для развлечений.

— Неужели он, неблагодарный, так быстро забывает чужие хлеб-соль? Ты же носил ему и рис и баранину.

— Да, он такой. Насколько мягкое сердце у тещи, настолько суров и резок ее зять.

— Может быть, он ревнует свою пышнотелую тещу к тебе? — спросил Кямилов. — Может, ты пялил на нее глаза? Этого не может быть, а?

— Нет, совсем не то. — Муртузов заерзал на месте, в растерянности он даже протянул руку к разрисованному портсигару, желая взять папиросу, хотя никогда не курил, однако во-время опомнился. — Да, изменился наш Мехман Мурадоглы с тех пор, как вернулся из Баку.

— Может быть, ты не осведомлен, а там уж есть какие-нибудь новости или перемены? — спросил Кямилов, подняв указательный палец. — Там, наверху.

— Какие могут быть перемены, когда там сидит Абдулкадыр — наш человек? — Муртузов пожал плечами.

— Наш человек — это верно, — вздохнул Кямилов. — Но друг наш слишком разжирел.

— Да, да, он стал похож на мясника, питающегося курдюком жирного барана, — живо подхватил Муртузов. Он не мог простить Абдулкадыру того, что его не утвердили в должности прокурора. — Только одно и знает: наслаждаться едой… Почему не наслаждаться? Разве она ему дорого стоит? Находятся дураки, вроде меня, и посылают.

— На самом деле, этот Абдулкадыр большой охотник до жареных бараньих внутренностей.

— Не вставая с места, он уничтожает пять фунтов чурека и целый таз жареных внутренностей и все не говорит «наелся».

— Жена его Гюльбута жрет не меньше его самого.

— Прошлый раз, когда я был в Баку, он пригласил меня к себе домой, начал рассказывать Кямилов. — Нас было трое, и мы съели внутренности трех баранов. Я уже с трудом дышал. Абдулкадыр говорит мне: «Эй, приятель, это еще что? Ты уже наелся? Разве ты ребенок?» Я увидел, что этот сын гяура не отстает от меня, встал и убежал. Куда там! На лестничной площадке он буквально преградил мне путь. Выскочил на лестницу, держа в руке луковицу величиной с блюдце. «Куда ты опешишь? Кушать надо…» Я выбежал на улицу и, оглянувшись, только увидел, как его лысая голова сверкает в подворотне…

— Повидимому, счастливая звезда Абдулкадыра уже угасает…

— Почему это угасает?

— Потому что прокурор республики ненавидит его.

— Выходит, что и мы из светил превратимся в маленькие звездочки? — Эти слова вырвались у Кямилова невольно и, спохватившись, он добавил: — Ну, ничего, цыплят по осени считают, деточка!

— Я специально написал Абдулкадыру письмо о Мехмане. Я открыто написал: выручай, брат! Даже Гюльбута-ханум я послал письмо, полное намеков.

— А ответ? Абдулкадыр ответил тебе?

— Оба письма словно сгинули.

Кямилов взмахнул руками, как человек, внезапно упавший в холодную воду.

— По всему видно, что у Абдулкадыра плохие дела.

— Я так понимаю, что дела у Абдулкадыра мокры в подлинном смысле этого слова.

— Мокры? — Кямилов затопал ногами. — Дурачок. Нельзя укутываться в саван, будучи еще живым, Муртузик мой.

— При чем тут смерть, товарищ Кямилов? Сейчас всюду можно найти кусочек хлеба. Работы хватает.

— Нельзя бежать с поля брани, Муртуз.

— Ради вас я готов идти на смертный бой, товарищ Кямилов.

— Да, мы дадим ему бой, Муртуз! Крепись, деточка. Держись за этого человека в калошах, которому дьявол придал обличье маленького человечка, а на самом деле он гигант и немало кораблей бросил на подводные камни. Пусть этот человек в калошах толкнет на черную скалу и корабль Мехмана, так дерзко плывущего на гребне волны.

— Я надеюсь только на него.

— Я уже намекнул об этом Калошу.

— Что же, он обещал? Что он сказал?

— Он приложил свою правую руку к левому глазу.

— О, ему можно верить, и я так понимаю, что он держит в своих руках какие-то тайны из личной жизни Мехмана. Но пока Калош твердит только одно: «Терпение… И молчание». Говорит: удар надо наносить сзади.

— А ты не отвечаешь ему: не хитри, сукин сын, — камень, который кидают сзади, попадает не в сердце, а в пятку.

— Он говорит: я не ребенок, не учите меня.

— Нет, Муртуз, — сказал Кямилов и доверительно положил руку на его плечо. — Если мы не уберем отсюда Мехмана Атамогланова, он уберет нас. Взгляд Кямилова уперся в лысую голову Муртузова, желтевшую в свете лампы. И в первую очередь он снесет вот эту твою плешивую, голую, как горох, голову.

41

Всю ночь Вахидов был в пути и только утром он добрался до райкома, слез с коня. Сторож повел гнедого в конюшню, а Вахидов поспешил домой. Он тихонько открыл ключом дверь, снял шинель и побелевшую под солнцем папаху и осторожно, стараясь не шуметь, повесил свою одежду на вешалку — Но Селима сразу же появилась на пороге.

— Где ты пропадал, Мардан? — с ласковым упреком спросила она, с беспокойством посмотрев на мужа. — Даже не звонил два дня…

— Я был в нагорных колхозах, Селима, — ответил Вахидов.

Поправляя растрепавшиеся длинные косы, венцом уложенные вокруг головы, Селима все еще внимательно смотрела на мужа. Как он устал! Черты лица обострились, черные волосы как будто запылились и потускнели, щеки небриты, усы отросли.