Мехман - [36]

— Я тебе заявлений и жалоб не писал. Я свое дело сделал, а ты делай свое…

— Какое же «дело» сделали вы, Аскерханов?

Волосатый снова скривил свое лицо в злобной усмешке:

— Любопытствуешь? Ну что же, послушай, прокурор! Это было осенью прошлого года, черной осенней ночью… Я превратил ее в день — так ярко горели десять тысяч снопов… Я стоял вон там, на тропинке у Черной скалы, он махнул рукой куда-то в сторону, и глаза его засверкали, как угли, — и смотрел, как горит хлеб, как съедают его красные и зеленые языки огня. И я радовался, веселился и кричал во тьму: «Смотри, мой отец, какой курбан, какую жертву принес тебе сын! Спи спокойно на небе!» А сам в ту же ночь впервые спокойно заснул здесь на земле…

— Радовался, смеялся! — выкрикнул вне себя Мехман. — Сжег хлеб, который выращивали в поте лица своего сотни людей, сжег урожай, которого ждали женщины, старики, дети… и заснул спокойно…

— А они, — волосатый ткнул кулаком в сторону Джабирова, — они ведь тоже спали спокойно, когда у нас, детей Аскерханова, отняли землю, богатство, имущество, доставшиеся нам от предков. Но я не плакал, не клянчил милости… Я ждал и считал дни. Вот окончилась жатва, и люди вязали на полях снопы, на моих собственных полях! Я ждал. Вот свезли снопы, уложили в скирды, заметали сено в стога. И тогда я решил — время!

— И ни один человек не преградил ему дорогу, — повернулся Мехман к Джабирову, — никто не охранял урожая?..

Волосатый не дал ответить Джабирову.

— Охрана? Была охрана. Он позаботился, сын каменщика. У меня тоже были люди. Но нет, я поклялся памятью отца, что все сделаю своими руками… Я расколол задремавшему охраннику череп прикладом винтовки и закрыл ему навеки рот землей, землей моего отца… А затем — запылал хлеб, и мы ушли в горы. Он погнался за нами, этот сын каменщика, и уложил двух моих лучших людей… Но ничего, я сквитал этот счет…

— Троих наших ребят убили эти бешеные волки. Полгода гонялись мы за ними по горным тропинкам и скалам. Взяли!..

— Не всех! — усмехнулся волосатый. — Я ненавижу ваши колхозы, все ваше племя, пощады у вас не прошу и не жду. Я разговаривал с тобой огнем и оружием, сын каменщика. Я слишком ненавидел вас всех, чтобы таиться и ждать. Но есть еще люди, наши люди, они терпеливей, чем Аскерханов. У них — сладкие языки, гибкие спины, они живут среди вас и тоже вас ненавидят — Они еще посмеются над тобой, сын каменщика, они припомнят тебе Аскерхана.

— Врагам пощады не будет, — сказал. Мехман. — Найдем! Всех найдем, в каких бы закоулках ни прятались эти гнусные черви, что хотят пожирать плоды, взращенные народом. Народ найдет… народ!

И было в этом слове, повторенном дважды, столько могучей, неотвратимой силы, что волосатый скрипнул зубами, сжался и сник, как высохший бурьян на ветру.

21

Рано утром уходил Мехман из дому, а возвращался почти всегда на исходе дня. Часто уходил вечером. Зулейха скучала, нервничала. С тоскою вспоминала она веселые прогулки по морскому берегу, катанье на лодках, вечеринки, все беспечные развлечения, которым она так недавно предавалась, живя у матери. Подолгу простаивала она теперь у окна, с тоскою глядела на горы, поросшие лесом. Ей тесно было здесь, в этой комнатушке с выцветшими обоями. «Я вроде птицы в клетке, — с досадой думала молодая женщина. — Оборвался мой свободный полет…»

Ей казалось, что Мехман изменился, охладел к ней. В голову лезли скверные мысли. «Ему не дорого наше гнездо, он мог бы жить в прокуратуре и ночевать на письменном столе, — без одеяла, без подушки… Работа для него все… А может быть, есть еще что-нибудь, чего я не знаю? Может, зря я считаю его тихоней, увлекся он какой-нибудь фасонистой крестьянской девушкой и тайно встречается с ней?..»

У нее иной раз не хватало терпения ждать, пока он вернется, и она звонила по вечерам в прокуратуру. Иногда телефон молчал, никто к нему не подходил, или отзывался Муртузов и отвечал, что прокурор отлучился: то он был в райкоме, то уезжал в колхоз…

Зулейха была вне себя от отчаяния. Ей не с кем было посоветоваться, поделиться, — не могла же она жаловаться свекрови на Мехмана. И Зулейха сделала своей наперсницей заведующую детским садом Зарринтач Саррафзаде. Детский сад находился поблизости, и женщины познакомились.

— Слушай, сестрица, тут можно погибнуть от скуки, — жаловалась Зулейха. — Сердце мое сжимается, будто его сдавили меж двух камней. Муж всегда на работе, я одна…

Жалобы доверчивой Зулейхи были для Зарринтач как золотое яблоко, внезапно упавшее с неба. Она все делала для того, чтобы расположить к себе Зулейху: осыпала ее ласками, заманивала к себе домой, угощала. Зулейха скучала и потому все чаще наведывалась к Зарринтач. Та угощала жену прокурора чаем, сладостями, вилась вокруг нее.

— Эй, Зулейха-ханум, ты пропадешь здесь, если не найдешь хорошей подружки, с которой можно свободно поболтать, отвести душу, многозначительно говорила она. — Думаешь, у Зарринтач нет сердца? Нет глаз? Я давно заметила, что твоя свекровь — капризная старуха. Она следит за каждым твоим шагом. О, у меня тоже была такая свекровь, она тоже зорко следила за мной. После долгих споров и скандалов я открыто сказала ее сыну: или я останусь в доме, или она! Она не пожелала изменить характер, продолжала пожирать все глазами, в конце концов, сын указал ей дорогу, и ей пришлось уйти к своей дочери. Ах, эти свекрови готовы сами выйти замуж за своих сыновей, так они ревнуют. Свекровь хуже, чем вторая жена или любовница у мужа. Тьфу! Горечь, кислятина! А взгляд ее, пронизывающий тебя насквозь, а согнутая спина! Как же ей перенести, когда она видит в зеркале свои морщины, а потом переводит взгляд на свежие, как яблочко, щеки своей невестки. Поневоле старуха начнет беситься или, как здешние крестьяне говорят, все упрямые козлы собираются в одной ее голове. Она начинает брыкаться, как мул, эта старуха. Невозможно терпеть, нельзя спокойно глядеть на ее желтую сморщенную морду, глотать ее слова, каждое по пуду весом…