Механический хэппи-лэнд - [9]

Прощайте! Часы пробили двенадцать!

1940

Сказ о Манглдомвритче

Мистер Бенгол фланировал по Бродвею в компании своих семнадцати ребятишек. Миссис Бенгол только что проломила проход в недра мелочной лавки сквозь твердыню из женщин. Мистер Бенгол остановился, стуча костяшками пальцев по фонарному столбу. Его язык издавал легкомысленные звуки. Какого черта, вопрошал он, Гортензия (его жену звали Гортензия Бенгол) не выходит? Семнадцать его ребятишек стали выказывать признаки раздражения, которые проявлялись в том, что они принялись покусывать полицейских-регулировщиков. Мистер Бенгол отправил одну девчушку в магазин на поиски миссис Бенгол. Крохотное дитя на нетвердых ножках проникло в массу женщин, толпившихся в магазине, с криками: «Эй, мамочка, где тебя черти носят, вылезай оттуда! А то папочка уже бесится!» Никакого ответа, кроме шуршания и шелеста юбок да глухого зловещего стука падающих тел.

– Что за черт! – Мистер Бенгол отправляет в магазин другого ребенка, дабы подвергнуть приводу девчушку и ее мамашу. На этот раз мальчонка исчез в массе бесформенной плоти за порогом магазина. Из глубин магазина раздалось тихое злокозненное блеянье – «Flat Foot Floogie with a Floy Floy»![3] Мистер Бенгол (его звали Ксеркс) от этого содрогнулся. Тогда он отправил на розыски третьего ребенка – с подбородком Орсона Уэллса. После чего – четвертого, пятого, шестого, седьмого, восьмого, девятого, десятого – всех на поиски своей дражайшей половины. И за порогом магазина их всех до единого слизало языком ненасытное существо – злобное, затянутое в шелк, с щупальцами, голодный жуткий монстр на толстых ножищах, на тонких ножках, наделенный грудями, губами и торсами, подмышками, промежностями и прочими причиндалами, со скидками и подвалами, с приспущенными панталонами, бородатыми еврейскими тетками и ирландками с красными носами картошкой, негритосками со скользкими черными, лоснящимися от пота руками-ногами, с выпяченными губами, беззубыми, с визгом, воплями и бедламом. И мистер Бенгол, отослав десятерых детей, призвал оставшихся семерых.

– Дети мои, – его дыхание перехватило от страха, – вам следует войти туда и отыскать вашу маму. Так надо. Тут происходит что-то неладное. Нечто Захватывающее и Фантастическое[4]. – И все остальные детки зашли и были поглощены водоворотом алчной толпы. Мистер Бенгол остался в одиночестве. Полном.

Вот тут-то ему на ум и пришло четвертое измерение.

А что, если, размышлял он, когда протискиваешься в этот магазин, то тебя, сдавленного и затертого с грохотом между отпихивающими друг от друга телесами, автоматически заталкивает, засасывает кверху тормашками в четвертое измерение? О, кощунственная мысль! Он перепугался от пальцев ног до кончика языка, от шнурков до бриолина. Фарфор его размышлений разбился вдребезги.

Неужели это мелочная лавка четвертого измерения?

Он зашагал взад-вперед, размахивая руками, проливая горькие слезы в зеленое блюдечко, которое всегда имел при себе для таких случаев.

Затем он решительно расправил плечи, исторг из себя предупредительный рык и ринулся к магазину. Он врезался в толпу и канул в неизвестность, задавленный двумя бабищами циклопических габаритов, самозабвенно раздирающими некое платьице.

В шесть часов он не вышел.

В семь часов он не вышел.

Мистер Бенгол не появился и в девять.

А в десять мелочная лавка закрылась до утра.

1941

Флейтист

Из космоса Марс походил на медную лампу, тускло горящую, почти угасшую. Когда к нему приблизился юпитерианский корабль, он напоминал огромный распустившийся цветок.

Марсианин Керак стоял в недрах корабля, глядя, как милый увядший цветок раскрывает нежные лепестки памяти; поглядывая с опаской в иллюминатор, не зная, какие перемены произошли за двадцать лет на родине. На первый взгляд Марс оставался таким же. Его душу тронули пальцы ностальгии. Глаза защипало от странных слез. Но по мере того как корабль иглой пронизывал разряженную атмосферу, лик планеты показался ему израненным. На марсианских лугах раскинулся город; на его замызганной черно-белыми кляксами поверхности проступали очертания идиотской пучеглазой образины.

– Юпитерианское отребье! – выругался Керак, вглядываясь вниз. – Ну и помойка!

Его худые руки напряглись, сжимая тонкими пальцами серебряную флейту, на которой он сочинял свои симфонии и фольклорные мелодии, – единственное, что связывало его с прошлым и былой славой композитора и музыканта.

Керак затрепетал, словно его продувал беззвучный ветер горечи, страха и странного потаенного гнева. Очертания города стали вырисовываться все резче. Он явил свою безмозглую застройку – скорее доказательство разложения, чем прогресса. Вне сомнений, что город сварганили неуклюжие пьяные лапы юпитерианцев. Нрав этого бледно-голубого сброда с Юпитера и свинство были равноценными понятиями.

Из центра города вырывались шоссейные дороги, выбрасывая железные щупальца на юг, в три других юпитерианских города, каждый из которых оскорблял глаз не меньше, чем первый.

Керак негодовал, отчасти про себя, отчасти, обращаясь к обрюзгшему синекожему коротышке с Юпитера с черными щелями вместо глаз.