Мегрэ расставляет ловушку - [32]

Он продолжал молчать.

— Тем, что вас спрятали в скорлупу, обращались как с существом нежным, требующим постоянного ухода, присмотра, дело не кончилось. Вы могли бы взбунтоваться, как другие в подобном положении, порвать со всем этим. Послушайте. Те, кто реально заботился бы о вас, не прибегал бы ни к каким уверткам. Для меня вы остаетесь человеком. Неужели не понимаете, чего я действительно хочу от вас: высечь человеческую искру? Вы не взбунтовались, потому что вы ленивы, бездеятельны и вдобавок неизмеримо горды. Другие рождаются с титулом, состоянием, богатыми родственниками, комфортом и богатством вокруг них. Вы же родились у матери, заменившей вам все. Что бы с вами не случалось, ваша мать была рядом. Вы знали об этом. Вы могли позволить себе все. Только вы должны были платить за это покорностью и послушанием. Вы принадлежали своей матери. Были ее вещью. И не имели права стать человеком, как другие. Ведь, когда она узнала, что у вас начались маленькие приключения, похождения, она женила вас в двадцать лет.

Монсин напряженно смотрел на комиссара, но по его виду нельзя было понять, о чем он думал. Было лишь ясно: ему льстило, что человек такого положения, как Мегрэ, занялся им, вникает в его поступки, жесты, мысли.

— Я не верю, что вы были влюблены, вы слишком заняты собой. Взяли Ивонну в надежде вырваться из-под влияния матери. Ведь девушка всегда с восхищением смотрела на элегантного блондина. Вы, казалось ей, сделаны из другого теста, чем остальные сверстники. Ваша мать позволила это. Но не увидела, что эта гусыня, которую она выбрала на свой вкус и поселила на том же этаже, тоже собирается держать вас под каблуком. Однако это не объясняет убийства. Мало что скажут и врачи… Вы один знаете причину! Однако я уверен, что не будете ничего говорить.

На этот раз Монсин улыбнулся с видом человека, который, если он того пожелает, может сделать свои поступки понятными простым смертным.

— Я кончаю. Маленькая уточка оказалась не только настоящей женщиной, но и такой же влиятельной самкой, как и ваша мать. Между ними началась борьба, в которой ставкой были вы. А вы сами склонялись то в одну, то в другую сторону. Ваша жена выиграла первый тур, когда увела вас с улицы Коленкур и посадила в квартире на бульваре Сен-Жермен. Она открыла вам новый горизонт, окружение, друзей, но время от времени вы сбегали и возвращались на Монмартр. Не тогда ли в вас стал расти протест против Ивонны, подобный тому, что был против матери? Они обе, Монсин, помешали вам стать человеком!

Арестованный бросил на Мегрэ тяжелый, полный злобы взгляд и снова опустил глаза.

— Это вам только кажется. Вы пытаетесь в это поверить. Но вы отлично знаете, что это неправда. У вас, Монсин, не хватило смелости быть человеком, мужчиной. Вы и не были им. Вы были среди них, в их окружении, их восхищении, их прощении. Вот что вас унижало.

Мегрэ подошел к окну, вдохнул свежего воздуха, вытер лоб платком. Нервы у него были напряжены и дрожали, как у актера, только что сыгравшего свою главную сцену.

— Вы не отвечаете. Я знаю, не можете ответить. Это мучительно для вашего самолюбия. Привыкли жить с трусостью в постоянных компромиссах. Сколько раз у вас появлялось желание убить их? Я говорю не о бедных девушках, лишенных вами жизни на улицах. Я имею в виду вашу мать и жену. Держу пари, что еще в юности вам приходила на ум идея: убить мать, чтобы освободиться. А потом то же самое было с Ивонной. Вы были их пленником. Они взрастили вас, ухаживали, лелеяли и в то же время обладали вами. Вы были их вещью, собственностью, которую они делили между собой. И вы, разрываясь между улицей Коленкур и бульваром Сен-Жермен, создали свой мир. Когда, почему, под воздействием каких эмоций, какого унижения произошел взрыв? Я не знаю. Вы один можете ответить на этот вопрос, да и в этом я не уверен. Каким образом могли вы самоутвердиться? Не своей профессией. Вы знали, что неудачник, больше того, вы — любитель. Никто не принимал вас всерьез. Так как же? Каким «подвигом»? Чтобы удовлетворить свою гордыню, спесь, это должно быть шумно, с треском. Ваш поступок должен был заставить говорить о вас весь мир, дать вам чувство превосходства над толпой. Не вернулись ли вы снова к мысли об убийстве женщин? Это было бы опасно. Поиски автоматически вышли бы на вас, да и не осталось бы никого, кто вас поддерживал, угождал, льстил. И все-таки это на них, на женщин, ваших властительниц, были направлены ваши действия. Именно случайные женщины стали вашими жертвами. Полегчало ли вам, Монсин, когда вы открыли, что способны убить? Дало ли это вам превосходство или просто почувствовали себя человеком?

Мегрэ смотрел прямо в глаза, и его собеседник отпрянул.

— Хотя убийство во все времена считалось самым тяжким преступлением, существуют люди, которые думают, что его совершение предполагает особый род храбрости. Я считаю, что первый раз, второго февраля, оно доставило вам чувство удовлетворения, даже опьянения. Вы приняли все меры предосторожности, не хотели платить, идти на эшафот, в тюрьму или сумасшедший дом. Вы преступник-буржуа, господин Монсин, преступник-неженка, убийца, заботящийся о комфорте и уходе. Вот почему традиционные методы полиции в отношении вас оказались недействительными. Это я понял, когда увидел вас. Вы боитесь тела с почти физическим страданием. Если бы я дал вам пощечину, вы «раскололись» бы и, кто знает, может быть, из-за страха перед второй пощечиной вы предпочли бы признаться…