Мегрэ и старая дама - [14]

— Мартини, — произнесла она, едва шевеля губами.

— Два мартини.

Он по-прежнему чувствовал себя неловко, и не потому только, что в прошлое воскресенье какой-то мужчина провел часть ночи в ее комнате. Просто она принадлежала к тому типу красивых женщин, с которыми мужчины, сидя в ресторане, опасливо поглядывают на входящих, боясь встретить знакомых. А он пришел сюда поужинать с ней.

Она спокойно разглядывала Мегрэ, не помогая ему выйти из затруднительного положения, словно не ей, а ему нужен был этот разговор.

— Итак, вы возвратились из Парижа, — произнес он, потеряв наконец терпение.

— Вы догадываетесь, почему?

Она была привлекательнее матери и в отличие от Валентины не старалась понравиться, а держалась отчужденно, и глаза ее отнюдь не излучали теплоты.

— Если не догадываетесь, могу сказать вам.

— Расскажите мне про Эрве.

Им принесли мартини, она пригубила из рюмки, достала из черной замшевой сумки платок, машинально взялась за тюбик губной помады, но не воспользовалась им.

— Что вы намерены делать? — спросила она, смотря прямо ему в глаза.

— Я не совсем понимаю вас.

— Я не искушена в подобного рода вещах, но мне приходилось читать газеты. Когда случается что-либо вроде того, что произошло в воскресенье, полиция, как правило, вмешивается в личную жизнь всех, кто имеет хоть какое-нибудь отношение к этому делу. При этом не имеет большого значения, виновен ты в чем-либо или невиновен. А так как я замужем и очень привязана к мужу, я спрашиваю: что вы намерены делать?

— С платком?

— Да, если хотите.

— Ваш муж знает о случившемся?

Ее губы дернулись гневно и нетерпеливо, и она бросила:

— Вы разговариваете совсем как моя мать.

— Но ваша мать полагает, что ваш муж, должно быть, осведомлен, как вы… проводите время вне дома!

Она презрительно усмехнулась:

— Вы все стараетесь выбирать выражения, не так ли?

— Если вам угодно, я буду называть вещи своими именами. Судя по тому, что вы мне только что сказали, ваша матушка догадалась, что вы, как говорится, наставляете рога своему мужу?

— Не знаю, сама ли она догадалась. Мне, во всяком случае, она это сказала.

— Но и я взял это не с потолка и теперь хотел бы кое в чем удостовериться. Впрочем…

Она по-прежнему глядела ему прямо в глаза, и Мегрэ надоело церемониться.

— Впрочем, вините только себя в том, что такая мысль может прийти в голову любому. Насколько я знаю, вам тридцать восемь лет, а замуж вы вышли в двадцать. Трудно поверить, что ваше воскресное ночное приключение было у вас первым в жизни.

— Действительно, не первым, — тихо подтвердила она.

— Вам предстояло провести у вашей матушки всего одну ночь, и вы притащили с собой любовника.

— А если мы не часто имеем возможность провести ночь вместе?

— Я не осуждаю. Я только констатирую. Но, согласитесь, все это наводит на мысль, что ваш муж должен быть в курсе…

— Он ничего не знал и пока еще не знает. Поэтому-то я и вернулась сюда.

— Почему вы уехали в полдень в понедельник?

— Я не знала, что произошло с Эрве после того, как он ушел от меня, услышав стоны Розы. И я не представляла себе, что сделает мой муж, узнав обо всем. Поэтому я решила предотвратить его приезд сюда.

— Понимаю. И, очутившись в Париже, вы продолжали беспокоиться?

— Да. Я позвонила Шарлю, который сказал мне, что следствие будете вести вы.

— Это вас успокоило?

— Нет.

— Могу я подавать, господа?

Мегрэ кивнул, и они возобновили разговор, когда суп уже был на столе.

— Мой муж будет поставлен в известность?

— Едва ли. Разве что в случае необходимости.

— Вы подозреваете меня в попытке отравить мою мать?

Его ложка на мгновение остановилась в воздухе. Он изумленно и не без восхищения взглянул на нее:

— Почему вы спрашиваете меня об этом?

— Потому что только я могла подсыпать яд в ее стакан. Точнее, одна я оставалась еще в доме, когда это произошло.

— Не хотите ли вы сказать, что это могла сделать, скажем, Мими перед своим отъездом?

— Мими, или Шарль, или, наконец, Тео. Но подозрение все равно должно пасть на меня.

— Почему все равно?

— Потому что все убеждены, что я не люблю свою мать.

— А это правда?

— Это почти правда.

— Вы не станете возражать, если я задам несколько вопросов? Заметьте, что я это делаю неофициально, ведь это вы захотели встретиться со мной.

— Но вы, так или иначе, задали бы их мне, так ведь?

— Возможно. Даже наверняка.

Пожилая чета ужинала через три столика от них, а еще подальше женщина средних лет не сводила глаз со своего восемнадцатилетнего сына, ухаживая за ним как за ребенком. Еще с одного стола доносились взрывы смеха: там сидела компания девушек.

Мегрэ и его собеседница говорили вполголоса, не прерывая ужина, разговор их протекал внешне спокойно, невозмутимо.

— И давно вы недолюбливаете свою мать?

— С того дня, когда мне стало ясно, что она никогда меня не любила, что я была для нее обузой и, по ее мнению, испортила ей жизнь.

— А когда вы сделали это открытие?

— Еще девочкой. Впрочем, я ошибаюсь, говоря лишь о себе. Правильней было бы сказать, что моя мамаша никогда никого не любила, даже меня.

— И вашего отца тоже?

— Сразу же после смерти он был забыт навсегда. Попробуйте найти в доме хотя бы одну его фотографию. Вы только что осмотрели весь дом. Вы были и в комнате матери, вас там ничто не удивило?