Мэгги Кэссиди - [24]

— Загг, от этого ты меня отговорить не сможешь!

Иногда приходил и Скотти, а один раз — Скунс, и мы с Винни наконец переставали валяться и жрать и вопить под радио у него дома когда мы иногда устраивали кучу-малу и сшибали карнизы со шторами, а потом наступало время делать уборку перед приходом его матери с ткацкой фабрики — вместо этого болтали о девчонках, слушали Гарри Джеймса [39], писали всем полоумные письма — Мы начали захаживать в бильярдную «Club de Paisan» [40], такую халабуду на помойке Эй-кен-стрит за перенаселенными трущобами Маленькой Канады — Здесь девяностолетний старик с изумительно кривыми ногами стоял у пузатой печки, прижав к носу свой старый франкоканадский красный индейский носовой платок, и наблюдал за нами (красными глазами), швыряя на драный бильярдный стол никели тому, кто хоть чуть-чуть выиграл. Ветер выл и стонал в оконных петлях; мы проводили там огромные метели, когда снег целыми обвалами проносило мимо листов оконного стекла одной горизонтальной дикой линией аж из самой Канады, выметая из Баффинова залива — и мы были в клубе одни. Никому больше в голову не приходило заглядывать в такую битую хибару — она существовала для местных алкашей Чивера и речных берегов, что вечером, вероятно, завалятся со своими вонючими трубками, для робких стариков, харкающих на доски — «Le Club de Paisan» — Клуб Старомодных Пейзан — Винни визжал и выплясывал по ходившим ходуном половицам, сквозь которые просачивался вьюжный холод, но печь держалась, старик ворошил в ней угли, ворошил и пинал, он-то умел разводить огонь, как умел есть.

— Эй, Папаша! — звали его. Мы же со Скотти почтительно обращались к нему «L’Pere», и он всегда мог предсказать погоду. Много лет нашего потерянного онемелого детства просидел он на деревянных ленивых полуденных крылечках многоквартирных домов Муди и Лилли на лоуэллский феллахский День Франции — младенцы заливались трелями йодлей, его древние уши слышали приход и уход множества поколений, они одно за другим отправлялись на тот свет. За каждую игру, что мы играли там, мы бросали ему никель.

— Ладно, моя очередь, Скотт!

— Ай, да ладно тебе, монета не так легла —

— Так пни его, малявка, пни его —

Опрокидывают стул и ведро, а старик даже глазом не моргнет. Вся наша слава неистова в серых буранах хижин и помоек снаружи — наши истории уравновешены посередине невероятным бременем часов сонной жизни, один миг за другим, что матери наши несли на своих ресницах с самого нашего зачатия, от самых своих фартуков и героических событий младенчества. Слава прекрасного Винни покоилась в его глазах, здоровье, воплях. «Если вы, парни, не перестанете шатать этот стол, как вы его все время шатали, я, ч-черт подер-ри, попрошу у Мыша пол-дрёбаного-часа и сгоняю за своими боксерскими перчатками, резинками, набью их шурупами и винтиками и замахнусь от самого пола изо всех сил, всем весом, и поддам себе под зад, если только не вышибу из вас обоих мозги, и вы у меня на полу не окажетесь, как сияющие коровьи жопы, дохлые оба». И мы видели: так он и поступит, если мы не прекратим шатать стол. Скотти не приходилось даже ни о чем говорить вслух — мы замечали блеск убийства у него в мрачных грозовых глазах. Елоза был проблеском ужасной молнии, если вдруг что-то неожиданно случалось, его не было видно, и воздух не раскалывался — учтивые отрицательно-отрицаемые трансдоказательства дрозда — Я же был самодовольным мечтательным бычком, растянувшимся ничком на лавке или потерявшимся в собственных мыслях, пока гонял шары за столом — пожирая глазами свою «кока-колу». Греческоватая ярость Джи-Джея была глубоко захоронена в его вежливости, в его юморе и доброте: — в иных Средиземноморьях он бы раскроил сицилийца от макушки до пяток, лишь показав желтки своих глаз.

18

А мой отец тем временем ходил вдоль краснокирпич-ных стен торгового Лоуэлла, в метель, ища себе работу. Зашел в темную, затхлую типографию — к «Рольфу».

— Послушай, Джим, ну как тут у тебя, я просто хотел спросить, не найдется ли у тебя тут вакансии для хорошего линотиписта с многолетним опытом —

— Эмиль! Господи боже мой, Эмиль!

— Привет, Джим.

— Ты куда запропастился, к чертовой матери? Эй, Чарли, гляди — Эмиль — Чокнутый Эмиль — ты что в Андовере делал, я слыхал —

— А, ну да — работал, игрался-забавлялся, то и это, искал, чем бы заняться — У меня ж по-прежнему жена, знаешь, да двое ребятишек, Джеки уже школу заканчивает, этой зимой легкой атлетикой занялся, бегает — Послушай, я смотрю, старика Когана тут уже нет.

— Нет, он умер прошлым апрелем.

— Да что ты говори-ишь… Ну, черт возьми. Ему ж за семьдесят уже было, да? — оба в смурном удовлетворенном согласии. — М-да, старый добрый Коган — сколько раз я видел, как он эту тележку свою толкал, всё бегом: глянешь на него и думаешь — вот так и может человек всю свою жизнь проработать —

— Это точно, Эмиль. — Какая-то прикидка наско-ряк. — На самом деле, Эмиль — (и вот работа уже срастается, поскольку у Рольфа никого из знакомых нет больше во всей Новой Англии, кого бы он себе взял, кроме Эмиля Дулуоза, а на дворе как раз запарка) — в прошлую субботу я в ночь работал на «Теле», они мне звонят часов в шесть уже, постоянный у них заболел и не явился, поэтому я говорю «Ладно» и подъехал к ним, и господи ты боже мой — и свинец плавить пришлось, и столько гранок им отлил, что и в десятитонный грузовик бы не влезли, а закончил аж в шесть часов утра, вся шея занемела и ноги отнялись — всю ночь просидел —