Медвежатница - [4]

На работе недавно был разговор о Пушкине. Завредакцией Аркадий Брониславович говорил, что, судя по верноподданническим стихотворениям поздней поры, в пожилом возрасте поэт наверняка превратился бы в махрового реакционера и монархиста. Непременно бы «славы, денег и чинов спокойно в очередь добился». Но Александра Сергеевича в тридцать семь лет убили, и лишь благодаря этому он остался для потомков певцом свободы. «Какая разница, кем он мог бы стать! Важно, каким он был – и теперь будет всегда», – возразила Тина – конечно, мысленно. На людях она обычно помалкивала, предпочитала слушать.

Латынь навсегда останется латынью, Пушкин – Пушкиным. Они навеки защищены благородным янтарем времени от разложения. Как всё, что нельзя изменить и к чему нет возврата. Как родной город Ленинград, который теперь живет только в ее памяти, нетленный и лучезарный. В раннем детстве она понятия не имела, что город наречен именем вождя мирового пролетариата – была уверена, что город так зовут в честь мамы: Ленин Град. Маленькая Тина, подражая папе, называла маму «Леной», родителей это очень веселило.

Конечно, Ленинград где-то существовал и теперь, но то был уже какой-то совсем другой город. Настоящий Ленин Град навечно остался в сорок первом – там, откуда тринадцатилетнюю Тину вместе с другими преподавательскими детьми увезли в эвакуацию.

Папа, мама, дом, лучезарный город замерли, как прекрасное мгновение, возврата туда нет.

Тетя убеждала, что, пускай ленинградская квартира разорена и разворована, все равно жилплощадь есть жилплощадь, надо ехать и предъявлять законные права. Но от слова «жилплощадь» Тину передергивало. Жилплощадь не может быть родным домом, послеблокадный Ленинград не может быть Лениным Градом. Пусть остается таким, каким его сохранила память.

«Patria quis exul se quoque fugit?»[1] – сказал отец, когда десятилетняя Тина пришла с уроков в слезах и спросила его: почему, почему мы не уехали, как все наши?

Это был ее первый и последний день в школе. Как многие поздние дети, она часто хворала, с наступлением осени начинала задыхаться от бронхиальной астмы, и родители получили разрешение учить ребенка дома, благо оба были педагогами. Экзамены за начальные классы Тина сдала с легкостью, но в средней школе учиться заочно могли только инвалиды первой группы.

Первого сентября она пошла в пятый класс, ужасно волнуясь, что все вокруг окажутся умнее и бойчее ее, что она, привыкшая к мягкости отца и терпеливости матери, будет плохо понимать учителей.

Но школьные преподаватели показались Тине совершенными игнорамусами, а ученики очень медленно соображали и не могли ответить на самые простые вопросы.

На уроках было скучно, а на переменах нервно. Одноклассники спрашивали про непонятное. Девочки со смехом дергали кружевные манжетики, которые по гимназической памяти пришила ей мама. Мальчики ужасно развеселились, что ее зовут Юстина, и стали рифмовать: Юстина-скарлатина, Юстина-буратина, Юстина-свинина. «Буратину» она еще стерпела, хоть и переживала из-за длинного носа, но на «свинину» ко всеобщему восторгу расплакалась, и после этого ее звали уже только Свининой, Свинюхой и просто Свиньей.

В конце дня подошла толстуха с красной повязкой, сказала, что она председатель совета отряда, и спросила, почему ты без галстука?

«Потому что я не пионер», – ответила Тина.

«Откуда ты ваще взялась? Ты из лишенцев что ли? – закатила глаза девочка. – Чего вы в семнадцатом году не уехали, как все ваши? Вот на кой ты мне такая в отряде?».

Папа был светлая голова, но и он, и Гораций ошибались. Теперь, в свои двадцать семь, Юстина это твердо знала. Настоящая родина – внутри. Ее покинуть невозможно, и она тебя тоже никогда не покинет.

От посещения школы родители ее каким-то образом избавили. Потом, уже в Москве, в военное время, Тина просто сдала курс десятилетки экстерном и стала ждать, когда вернется из эвакуации филфак. Но без комсомольского значка учиться можно было только на вечернем, по той же причине не взяли в аспирантуру, так что заниматься наукой не получилось.

Античница в третьем поколении – после отца, в тридцать два года ставшего ординарным профессором императорского университета, после деда, впервые переведшего на русский язык комедии Плавта, – Юстина Белицына работала младшим редактором в словарном издательстве. Перекладывала карточки, вносила правку, деликатно указывала кандидатам, а то и докторам филологии на ошибки в рукописях. Некоторые шутливо спрашивали, не является ли латынь ее родным языком. Тина только застенчиво улыбалась. Не признавалась, что в детстве по-русски с ней говорила мама, а папа только на латыни, и какой из языков роднее еще вопрос.

* * *

Об академической карьере Тина не жалела. Гуманитарные науки, даже, казалось бы, очень далекие от всякой идеологии, превратились в профанацию. Открываешь любую работу по истории Рима, и в первой главе обязательно что-нибудь из Маркса-Ленина-Сталина, да и потом всё про классовую борьбу, базисы и надстройки. Куда лучше и достойнее редактировать словари и учебники.

Отдел, в котором работала Тина, раньше назывался «Редакция мертвых языков» и, хоть потом был переименован для благозвучия в «Редакцию классических языков», в издательстве все говорили просто «Мертвецкая». Так что она была Тина из «Мертвецкой».