Медсестра - [2]

Целый месяц я лежал дома. То есть лежал я дней десять, а потом недели три просто спал до одиннадцати, смотрел по телевизору все подряд и ел всякое вкусное. Лечила меня моя мама. Лечение моей мамы отличалось необыкновенной категоричностью и прямотой. Сухой рукой, пахнущей духами она трогала мой лоб.

— Не выдумывай, давай в школу. Никакие «нуу маааам, нуу пожалуйста» на нее не действовали. Бывало и так, что она смотрела на меня секунды полторы и даже не трогая лоб коротко командовала: — В постель! Ешь таблетку! До вечера, — целовала меня счастливого, кутавшегося в одеяло и уходила на работу. За день до моей «выписки» мама взяла меня к себе на работу. Это самая первая больница в своей жизни, которую я помню связно — свои роды, как я уже сказал, я совершенно забыл. Мы долго ехали общественным транспортом. Больница начиналась постепенно, лестницей от дороги. Каждый второй встреченный нами человек уважительно здоровался с моей мамой, называя ее по имени и отчеству. С каждым десятым мама, остановившись, перекидывалась парой слов. Человек пять сказали, погладив меня по голове, что-то вроде: — Какой славный мальчик. Ну просто вылитая мама! Один дядя блестя глазами даже присел передо мной на корточки и молча протянул ватрушку. На желтоватом, рельефном твороге сверху ватрушки сидела пушистая снежинка. — Ешь, — сказала мама. — Мы уже пришли.

Работала мама за высоким серым забором с колючей проволокой поверху. «Судебно-психиатрическая экспертиза», задрав голову, прочитал я небольшую, серую табличку, пока мама о чем-то разговаривала с вооруженным военным, стоявшим у входа. В этот день было много удивительного: лаборатория — странно пахнущее помещение обильно заставленное стеклянными шкафами, заполненными опять-таки стеклом, длинный, желтый, обрешеченный коридор, который я увидел мельком, рабочее место мамы, с цветами на подоконнике и со столом, покрытым куском плексигласа, совершенно пустой квадратный внутренний двор, серьезные вооруженные дяди на каждом углу и главное — ощущение полной отрезанности от мира — его, несмотря на свой малый возраст я помню совершенно отчетливо. И везде, всюду, перед нами открывались двери, спадали любые запоры и нас встречали почтительно и радостно. Я побывал в местах, в которые восьмилетний мальчик и думать не может попасть. Что мне теперь наш классный дебил Ткач, у которого отец работал на МАЗе или Квашненко, с мамой работавшей в школьной теплице? Все эти привилегированные почти небожители нашего 2 класса «В» всего лишь за один день утратили в моих глазах свой статус и престиж. В конце дня, задаренный сладостями и размякший от впечатлений и бескрайнего уважения, часть которого досталась и мне, уже буквально на выходе из отделения, я, совершенно уже обнаглевший, показал маме пальцем на военного и сказал, что хочу увидеть его пистолет.

— Он вообще настоящий? — выразил я сомнение. — Настоящий, — с улыбкой подтвердил сержант и расстегнув кобуру, достал пистолет. С первого взгляда мне стало ясно, что пистолет именно что «настоящий». Ни один мальчик не спутает тяжелый блеск боевого оружия ни с чем на свете, даже если ему приходится видеть его первый раз в жизни. Настоящее оружие было последней каплей. Я своими глазами увидел какой властью и доверием окружающих может быть облечен врач. Кроме власти была также еще и ответственность, однако тогда я об этом не думал. Вот так во втором классе школы произошло мое первое тесное знакомство с медициной, медиками и больницей. Именно тогда у меня зародилось первое, не совсем еще ясное желание быть врачом. Окончательную форму оно приобретет позднее, а пока что я понял, кто эти могущественные товарищи и родственники, и где мне следует искать разные похождения и приключения.

БАБУШКА ШУРА

Когда я был учеником седьмого класса «В», моя бабушка Шура, не перенеся переезда из родного Георгиевского переулка на свежепостроенный Виноградарь, заболела и умерла.

В один из дней, предшествовавших этому, я приехал к ней в больницу. Душу мою переполняли простые щенячьи радости. Было начало мая, и гормоны лупили внутри меня со страшной силой, одет я был в новенькую черную косуху, а вечером меня ждала девочка, прекрасная, как май, через который я двигался зигзагом и вприпрыжку. Проникнутый серьезностью момента, я всячески давил в себе ощущения опьянения весной и радости от своей юной, еще не початой жизни.

Вошел в палату. Что сказать вам об этом унылом месте, пропитанном запахом хлорки?.. Коек было восемь, и все они были заняты. На одной из них собрались сразу три женщины в больничном тряпье и громко обсуждали чью-то смерть прошедшей ночью. Я срывающимся голосом попросил их сменить тему. Палата перестала жевать, читать, спать, смотреть портативные телевизоры и уставилась на меня. Стало тихо. Впрочем, тишина продолжалась недолго — постепенно нарастая, гул о чьем-то ночном уходе вновь набрал силу.

Кровать бабушки стояла у окна. Операцию сделали, но больше сделать ничего уже не могли. Она должна была умереть. Об этом знали ее сопалатницы, врачи, мои родители, мотавшиеся туда до и после работы, понимал я и знала бабушка. Солнце гладило мою бабушку и зажигало серебром ее волосы. Она была не старая совсем, крепкая и не маленькая. Ее могучую руку хорошо помнит как задница моего отца и его сестры Татьяны, так и наши с сестрой попы.