Медовые дни - [70]

– Вы отклоняетесь от темы, – шепнул пиарщик на ухо Данино и добавил: – И не забудьте про его спутницу.

– И вы тоже, мадам, – продолжил Данино еще энергичнее. – Вы тоже внесли в это дело немалый вклад, и принимать вас для нас большая честь. Кларнетисты такого класса на нашем фестивале еще не выступали. Знаете, я прослушал вашу пластинку и должен сказать: ваши мелодии проникают в самую душу. Мне это напомнило музыку, которую я слышал в доме своего деда. Правда, там играли не на кларнете, а на арабской лютне, но музыка есть музыка, верно?

– Помолчите немного, – прошептал Данино пиарщик. – Американские богачи привыкли, что слушают их. Дайте ему тоже что-нибудь сказать. И руку из штанов выньте.

Данино закрыл рот и сунул руку за ремень. Они стояли в холле единственной в городе пятизвездочной гостиницы. В холле висела мертвая тишина. Ни стука перетаскиваемых чемоданов. Ни шороха открывающихся дверей лифта. Когда Данино баллотировался на пост мэра, он со всех трибун обещал, что через два года заполняемость отеля достигнет ста процентов, но пока туристы по-прежнему предпочитали останавливаться в поселках или в гостиницах, расположенных на берегу озера-в-котором-нет-воды. Ицхаки наверняка будет разыгрывать эту карту в своей избирательной кампании и издеваться над его обещаниями. «Господи, – одернул себя Данино, – почему я думаю об этом именно сейчас? Откуда у меня в такой радостный день такие мрачные мысли?»

– Спасибо за ваши теплые слова и за ваше гостеприимство, – наконец заговорил Джеремайя Мендельштрум. – В номере мы нашли программу нашего визита. Насколько я понимаю, на сегодня вы запланировали для нас посещение могил праведников. Но душа моя жаждет увидеть микву, а тянуть с удовольствиями в нашем возрасте опасно. Надеюсь, вы меня понимаете?

Данино не знал, что ему делать. Прежде чем везти в микву Мендельштрума, он собирался съездить туда сам и убедиться, что все в порядке. Правда, лазутчики, которых он туда заслал, уже доложили, что народ валит в микву толпами, но, как говорится, доверяй да проверяй.

– Видите ли, – ответил он филантропу, – сейчас для этого не очень подходящая погода. Давайте наведаемся туда позже, когда она улучшится.

– Выполните его просьбу, – прошептал пиарщик. – Богачи не привыкли, чтобы им перечили.

– Впрочем, если это так важно для вас, – поправился Данино, – то лимузин отвезет нас туда прямо сейчас.

– Самое время показать ему табличку, – прошептал пиарщик.

– А вот и табличка, о которой вы писали. Она готова, разумеется. – Данино сделал знак Бен-Цуку, и тот протянул Мендельштруму позолоченную табличку с надписью на двух языках: иврите и английском. Мендельштрум взял ее, крепко сжал в руках и – прямо в холле гостиницы «Цитрон» – заплакал.

Он плакал потому, что впервые с тех пор, как его жена ушла в мир иной, понимал – по-настоящему понимал, – что она оттуда не вернется. Он плакал потому, что с тех пор, как она умерла, ни разу не произносил вслух ее имя: при Ионе называл ее «моя жена», при детях – «мама». И вот теперь ее имя, написанное крупными буквами на двух языках, было у него перед глазами и привело его в такой же трепет, как тогда, на церемонии обрезания, когда знакомый показал на нее глазами и сказал: «Смотри, какая девушка». Еще он плакал потому, что перед его мысленным взором всплыла картинка: Нью-Джерси, жена возвращается домой из миквы, волосы у нее еще мокрые, а кожа – он чувствует это издалека – пахнет свежестью и желанием. Не все заповеди иудаизма жена соблюдала строго, и из-за этого они часто ссорились (какими глупыми казались ему сейчас, с расстояния многих лет, эти ссоры), но в микву она ходить любила.

– Когда я произношу слова: «Смой с меня все мои прегрешения и заблуждения, все мои печали и скорбь» и окунаюсь в воду, – однажды объяснила она ему, – я чувствую, что это происходит на самом деле. Вода действительно меня очищает, и у меня есть реальный шанс начать новую жизнь, стать другой, лучше, чем я есть.

– Не знаю, – сказал он ей тогда, – мне лично ты и такой нравишься.

Она подошла к нему, положила руку ему на грудь и сказала:

– Ты необъективен.

Он снова посмотрел на табличку с ее именем. Когда сегодня утром он проснулся в гостиничном номере рядом с Ионой, ему захотелось рассказать о том, что произошло ночью, своей жене – женщине, которая пятьдесят лет была его лучшим другом, но он вспомнил, что не может этого сделать и не сможет уже никогда, и чуть не заплакал. Из уважения к лежавшей рядом с ним обнаженной и оттого казавшейся беззащитной женщине он сдержался, но сейчас, когда он смотрел на табличку, его прорвало.

Плакал он тихо – носом не шмыгал, лицо в ладонях не прятал. Слезы стекали по его щекам, как спускаемые с корабля на воду резиновые лодочки, и собирались в уголках рта.

– Вам не нравится табличка? – испугался Данино. – Это не проблема. Одно ваше слово – и мы…

Иона глазами показала ему, чтобы он оставил старика в покое, и приблизилась к Джеремайи на такое расстояние, чтобы он, с одной стороны, видел, что она его любит, а с другой – чтобы, не дай Бог, не подумал, что она лезет ему в душу.