Медовые дни - [62]

– Понятно, – отозвался Антон, вспомнив свою неожиданную эрекцию в микве, и погрузился в размышления, прикидывая плюсы и минусы ситуации. Как будто обдумывал шахматный ход.

– Послушайте, – подал голос Данино, стремясь ковать железо, пока горячо. – По причинам, в которые сейчас я не буду вдаваться, вы должны посетить микву уже на этой неделе. И не только вы. Поговорите с жителями квартала. Убедите их сходить туда на этой неделе. Только на этой неделе – и все. Потом можете делать что хотите.

Даниэль перевел.

– А что? – сказала Катя. – По-моему, ничего особенного от нас не требуют. Всего-то делов – сходить на неделе в баню.

– Я вам больше скажу, – обрадовался Данино. – Если вы окажете мне эту услугу, я в долгу не останусь. Например, ваши парковочные места. Они ведь у вас все равно пустуют? Почему бы не построить там что-то вроде кладовки? Или даже гостевого домика? Я могу дать вам на это разрешение, полномочия у меня есть. Мы понимаем друг друга?

– Есть только одна загвоздка, – ответил Антон. – Там, перед входом в баню, дежурит женщина. Она нас не пускает.

– Это банщица, – объяснил Бен-Цук.

– Кто-кто? – переспросил Даниэль, не знавший этого слова на иврите.

– Она… Ее зовут Айелет… То есть Батэль… Она впустит вас и окажет вам необходимую помощь. Объяснит, как окунаться… научит… проинструктирует…

– При ней мы окунаться не станем! – решительно заявила Катя. – Мыться мы и без нее умеем! («Она молодая и красивая, с гладкой кожей, – подумала она про себя. – Не собираюсь я трясти перед ней своим целлюлитом. Еще чего!»)

– По рукам, – согласился Данино, стрельнув глазами в Бен-Цука. Мэр понимал, как хрупок достигнутый компромисс. – Банщица проинструктирует вас на улице, расскажет, как окунаться, отдаст вам ключ и вернется, когда вы уйдете. О’кей?

* * *

– Уезжаешь? Как это – уезжаешь? – крикнул отец Наима.

Наим молчал, крепче сжимая руку Дайаны.

– Как, ты сказал, называется это место? Коста-Лика? – спросил отец.

– Коста-Рика.

– Там живут родители этой женщины?

– Нет.

– Тогда я не понимаю, Наим. Зачем тебе эта Коста-Рика? Что ты там забыл?

– Там птицы. Много красивых птиц, которых я еще не видел.

– Птицы? – воскликнул отец, гневно сверкнув глазами, вскочил и принялся нервно расхаживать по комнате, выписывая ногами восьмерки, напоминающие символ бесконечности. – Ты все еще гоняешься за птицами? Тебя за это уже арестовывали! Тебе мало, да?

Наим молча теребил уголок цветной подушки.

– А потом куда, сынок? – спросила Наима мать. – Ну насмотритесь вы на птиц. А потом куда?

– Не знаю, – признался Наим. – Куда глаза глядят.

– Не нравится мне это, сынок. Куда глаза глядят… Так только еврей может сказать. Евреи – они привыкли кочевать. Они всегда кочевали. А мы, арабы, всегда жили на своей земле.

– Кто это «мы», мама?

– Как это, кто это «мы»? – вскипел отец. – «Мы» – это твоя семья. «Мы» – это твоя деревня. Ты знаешь хоть одного араба, который в твоем возрасте потащился в эту Косту? Не можешь жить, как все?

– Не могу, – сказал Наим, и Дайана, чувствуя, что разговор близится к кульминации, придвинулась к нему ближе. – Меня никогда не интересовало то, что интересует других. Я всегда был здесь чужим… На своей земле, говорите… Я не виноват, что здесь родился. Большинству людей на родине хорошо. Им хорошо на своей земле, это правда. Но есть и те, кому плохо. С самого рождения они чувствуют, что живут… не там.

– Это она тебя подучила? Эта девка? – Мать Наима с ненавистью смотрела на Дайану.

– Нет, – ответил Наим, – не она. Тюрьма. У меня было время подумать.

– Слишком много думать нехорошо, – пробормотал отец себе под нос, как будто молился. – И нехорошо быть не таким, как все. Нехорошо покидать свою землю. И путаться с бабой, не знающей твоего языка. Все это очень нехорошо, сынок…

– Человек без родни – что цветок без солнца, – подхватила мать, горестно воздев руки, словно оплакивала покойника.

– А в деревне-то что скажут? – всполошился отец, и лицо его исказила гримаса беспокойства. – Ты об этом подумал? Как мы людям в глаза смотреть будем? Мало мы из-за твоих птиц натерпелись? Хочешь опозорить нас еще больше?

– Пап, мне плевать, что скажут люди. Извини.

– Вот все вы такие! Молодежь! – Отец приблизился к Наиму с таким видом, словно собрался его ударить. Дайана сжала лежащую на подушке руку Наима – то ли чтобы приободрить его, то ли чтобы самой приободриться. – Плевать вам на всех, кроме себя.

Наим молчал. Ему до дрожи хотелось ответить, но он сдерживался.

– И почему надо уезжать именно сейчас? – атаковала его мать с другого фланга. – К чему такая спешка? По телевизору сказали, скоро подпишут мирный договор с евреями. Тогда, слава Аллаху, жить станет полегче.

– Не подпишут, – горько усмехнулся Наим. – Всех, кто пытался заключить мир, уже убили. Эта страна проклята. Неужели не понимаете? Над ней даже птицы летать скоро перестанут!

– В последний раз прошу тебя, сынок: одумайся! – с угрозой в голосе сказал отец, и наступило долгое молчание.

У каждого вертелись на языке свои слова, но никто не решался произнести их вслух. Наим не сказал: «А вы, старшее поколение? Вы вцепились в свою землю, в свои масличные деревья, и ждете, когда что-то изменится само. Как можно так жить? Ничего не делать и только ждать?» Отец не сказал: «Это я во всем виноват. Надо было у него на глазах свернуть голову какой-нибудь птице. Вот что бывает, когда миндальничаешь с сыном». Мать не сказала: «Когда я была маленькой, мы совершили паломничество в Мекку, и у меня всю дорогу болели колени». Дайана не сказала: «Они все здесь меня ненавидят, но это не значит, что я должна ненавидеть их».