Медовые дни - [34]

Через месяц он вынул из книги чек-закладку с телефоном продавщицы, бросил его в мусорную корзину и поехал в Город праведников искать себе раввина.

* * *

«Ну и не надо, – думал Даниэль. – Я не собираюсь их просить. Не хотят брать меня в свою команду – их полное право. У меня тоже есть самолюбие. С какой стати я буду поднимать руку? Они мне не учителя. Они мне просто одноклассники, которые лучше меня играют в футбол».

На каждом уроке физкультуры повторялась одна и та же история. За пятнадцать минут до конца урока учитель поручал Эрану Турки и Цахи Бренеру сформировать две команды, а остальные дети сидели на трибуне и ждали, кого из них выберут.

Наверняка сегодня Даниэля опять назовут последним. Цахи Бренер возьмет его только потому, что никого другого не останется, и поставит играть в защите, где «этот русский» причинит меньше всего вреда. (Вслух он этого не говорил, но Даниэль знал, что причина именно в этом.)

Но он не будет унижаться, как другие. Не станет кричать: «Я! Меня!»

Он спустится с трибуны с прямой спиной и гордо задранным подбородком, будет играть в защите и молиться про себя, чтобы мяч не полетел в его сторону.

– Разве Шони обратит на меня внимание, если я ничего не делаю лучше всех? – однажды спросил он Антона.

– Как это не делаешь, дурачок? Еще как делаешь!

– Что?

– Любишь. Мужчины, умеющие любить, всегда пользуются у женщин успехом.

«Послушать Антона, так все отлично, – думал Даниэль (время подумать у него было, так как мяч находился на другой стороне поля). – А когда я прихожу в школу, оказывается, что цена его словам – копейка. Как я могу понравиться Шони, если она даже не догадывается о моем существовании? Тем более если в конце года я перейду в другую школу».

Конечно, он прекрасно слышал разговор мамы с бабушкой Катей: папе повысили зарплату; в городе строят новый микрорайон; в новом микрорайоне есть большие квартиры.

Он понимал, что это означает. Это означало, что опять будут картонные коробки. Что рабочие погрузят картонные коробки в большой грузовик. Что папа будет по-русски спорить с рабочими, погрузившими картонные коробки, о размере чаевых. Что потом большой, нагруженный картонными коробками грузовик поедет в новый дом, а они поедут за ним на своей маленькой машине. Что он будет сидеть на заднем сиденье и крепко держать телевизор, чтобы тот не упал. А потом у него будет другая комната с другой кроватью, и он проведет несколько ночей без сна, пока не привыкнет к новым шумам. Потому что каждый дом шумит по ночам по-своему.

Когда лето кончится, будет, разумеется, новая школа. В которой нет Шони. Его мнением родители не поинтересуются. Не спросят, хочет ли он переходить в школу, где нет Шони. Это его злило. Как заполнять для них на иврите бланки Министерства внутренних дел, так он взрослый, а как участвовать в принятии важных решений, так плюрализм сразу отменяется и его точка зрения не весомее, чем точка зрения собаки Альбины. (Альбина – не настоящая, а воображаемая его собака; настоящую ему не покупают, хотя он просил уже много раз.)

«Время поджимает, – думал он. – Я должен заставить Шони обратить на меня внимание. Лето скоро».

Но тут учитель дал свисток к концу урока, и Даниэль вместе с другими ребятами пошел в класс.

* * *

Целых два года Моше Бен-Цук пытался вступить в одну из религиозных общин Города праведников. Стать в ней своим. Найти с другими общий язык. Однако так ни к кому и не прибился.

В первой общине были слишком строгие правила. Руководители пристально за ним наблюдали, словно только и ждали, когда он оплошает, чтобы укоризненно покачать головой. Следили за тем, как он держит молитвенник, в каких местах молитвы кланяется, и выражали недовольство тем, что он не так подгибает колени. Даже борода, за которой он так тщательно ухаживал, и та им не нравилась. «Что бы я ни делал, как бы ни старался, я всегда буду для них человеком второго сорта, – думал он. – То же было в кибуце: когда я входил в столовую, на меня смотрели как на чужака».

Вторая община гордилась своим либерализмом, но там все говорили по-английски, и у него возник комплекс неполноценности: в английском он был не силен.

В двух других общинах его спросили, сефард он или ашкеназ. «Я метис, – объяснял он. – Папа – одно, мама – другое, а большую часть детства меня воспитывал приемный русский дедушка, женатый на женщине родом из Турции. Это немножко сложно, понимаете?»

Они не поняли.

Его охватило отчаяние: «В кои-то веки я решил стать на путь истинный, и вот что из этого вышло. Какой тогда смысл упираться? Самосовершенствоваться? Какой толк от ограничений, которые я на себя наложил?»

В тот же вечер он поехал в Городок-на-границе, зашел в книжный магазин, спросил у продавщицы, когда та заканчивает работать, подождал ее в шаурмичной напротив, и они отправились к ней домой.

Утром, по дороге на работу, он понял, что совершил ошибку, и поклялся, что это в последний раз: больше он своей похоти потакать не будет. Увы, он нарушил данное себе обещание.

Впоследствии, вспоминая свой путь к Богу, он сотрет из протокола памяти все свои падения и бесконечные метания. Забудет, как по пятницам покупал вместо сигарет тридцать разных на вкус порций фруктового льда и всю субботу медленно, очень медленно их лизал, а потом держал во рту деревянную палочку до тех пор, пока она не начинала лохматиться. Всего через несколько минут он снимал обертку с новой порции мороженого, с другим вкусом, так же медленно его лизал и снова не спешил выбрасывать палочку, обсасывая ее или поднося ко рту на манер сигареты.