Медовые дни - [20]

Теперь, простертый на могиле, он прижимался губами к тому месту, где предположительно находилось ухо праведника, и изо всех сил старался представить себе будущего ребенка.

Через два дня после этой молитвы, когда Данино почувствовал, что ему наконец-то удалось проплыть по реке веры, не выбираясь на берег сомнения, его жена забеременела.

С медицинской точки зрения это было чудо. Самое настоящее чудо. Поэтому все девять месяцев беременности они оба прожили в состоянии восторженной благодарности, вознося хвалы Всевышнему. После появления на свет сына их изумление только увеличилось. Как у таких, как они, родился такой красивый мальчик? Красивый, как ангел. Как принц. Как девочка. Ни одно из имен, которым они собирались его назвать, – Йоханан (в честь деда), Ицхак (в честь прадеда) или Узиэль (в честь школьного учителя, который преподавал им Библию), – теперь не казалось жене подходящим, и она предложила подождать с этим до обрезания или до того, как глас небесный даст им подсказку.

Но Данино считал странным говорить «он» о ребенке, вызывающем у него настолько сильные чувства, и называл его Янукой, то есть Малышом. «Где пеленки Януки?», «Янука хорошо покушал?», «Янука сейчас улыбнулся или мне померещилось?».

Через два дня Янука умер. На руках у Данино. У мальчика вдруг поднялась температура, и родители повезли его в больницу, но приехали слишком поздно. На крошечной могиле они с общего согласия решили выбить надпись «Янука Данино», но больше согласия между ними не было уже никогда.

На траурной шиве (они не были обязаны ее соблюдать, потому что ребенок не прожил 30 дней) гости сидели молча, но жена Данино не закрывала рта.

– Наше горе, – говорила она, – это Божья кара за то, что Авраам называл сыночка Янукой. Был уже один Янука, – напоминала она. – Сын Амнуны Сабы. Этот Янука поражал всех последователей рабби Шимона Бар-Йохаи глубиной своих познаний, но скончался в юном возрасте. А мой муж своим невежеством прогневил Царствие Небесное, – сообщала она понуро сидевшим гостям и повторяла это каждой новой партии гостей. Когда гости расходились и в гостиной оставались только осиротевшие пластмассовые стулья, она вставала, сквозь зубы приказывала Данино отнести посуду в раковину и, не добавив ни слова, способного смягчить жестокость ее нападок, удалялась в свою комнату.

Данино, старший из восьми детей в семье, привык брать ответственность на себя, зато его жена проявляла склонность все валить на мужа. Но на сей раз он не спешил признавать свою вину. Он не верил, что прогневил Царствие Небесное. Напротив, смерть Януки стала для него доказательством того, что никакого Царствия Небесного не существует, а если и существует, то его слепая жестокость не имеет оправдания. Поэтому он бросил изучать Талмуд (хотя до этого читал по странице в день), перестал молиться и посещать синагогу, а вместо этого занялся бурной общественной деятельностью: создавал ассоциации, заседал в комитетах и заключал политические альянсы.

Через два года он принял участие в выборах мэра. Он шел как независимый кандидат. На агитационных плакатах красовалось его фото крупным планом, а сверху, над его прекрасными печальными глазами, значилось: «Авраам Данино, кандидат от народа». Он набрал подавляющее большинство голосов и занял кресло мэра, что позволило ему реже бывать дома и окончательно отдалило от жены. Он не развелся с ней, нет: его избиратели этого не одобрили бы. Но он не забыл ни ее обвинений, ни связанных с ними обстоятельств. Ему не хотелось идти домой: он каждый раз подолгу стоял на пороге и лишь затем с тяжелым сердцем брался за дверную ручку.

Как назло, именно в период его мэрства индустрия вокруг праведников разрослась до беспрецедентных масштабов. Казалось, в жителях страны проснулась неутолимая жажда чудес. Энтузиасты «открывали» все новые могилы; в город без конца прибывали автобусы, битком набитые паломниками, желающими избавиться от одиночества, бесплодия или хронического невезения; для приезжих строили хостелы, создавали кейтеринговые фирмы, снабжавшие хостелы едой, и кондитерские, поставлявшие кейтеринговым фирмам сладкую выпечку.

Данино административно поддерживал эту индустрию, но категорически отказывался признавать культ праведников, считая его язычеством и идолопоклонством.

– Слушай меня внимательно, – сказал он Бен-Цуку. – Ты понимаешь, что строительство миквы в Сибири остановилось? Мне нет дела до армии и до Нетанэля Анихба. Нам не до этих глупостей. Видишь письмо? – Он взял со стола синий почтовый конверт с пометкой «авиа» и помахал им перед носом Бен-Цука. – Это от Джеремайи Мендельштрума. В августе он приезжает в наш город на фестиваль кларнетистов и желает посмотреть на микву, возведенную в память о его жене. Знаешь, что случится, если миква не будет готова к фестивалю? Он потребует свои деньги назад! И из каких средств мы их ему вернем? Может, из твоих личных, Бен-Цук?

– Но как же быть с разрешением от военных?

– Бен-Цук, мне не нужны твои вопросы. Мне нужны ответы. – Данино засунул в штаны всю руку целиком и откинулся на стуле. – Для этого я плачу тебе зарплату. Для этого я взял тебя в мэрию, наделил полномочиями и относился к тебе как к сыну. Для этого, а не для того, чтобы ты сидел здесь, плакался и ждал прихода мессии! Хочешь идею? Отправь им кандидата, которого они не смогут не утвердить. Такого, который уже прошел все проверки. Например, кого-нибудь, кто раньше служил на этой базе.