Медный закат - [15]

– Медный закат. Puesta cobriza. Зачем же этой несчастной женщине был нужен трон, а графу Орлову – царская ласка?

Ответить можно было подробно. Сказать, что в России несокрушимо и неизменно единодержавие. Что могут исчезнуть ее святыни, обряды, обычаи, образ жизни, что могут отвергнуть все вплоть до будущего, но не идею сверхгосударства, не эту веру в святость полиции, выраженную в одном человеке.

Но я предпочел ответить коротко:

– А глупы люди.

– Я помню, помню. Так говорил ваш пьяный поэт.

– Он пропил свой талант, но не зоркость. Разве не глупость это, Патрисиа, что вы уйдете – и очень скоро?

Она усмехнулась.

– Я даже слышу звук, с которым закроется дверь. “Тр-р-р. И больше тебя не будет”.

– “Тр-р-р. И больше тебя не будет”.

– Как странно устроена эта жизнь. Однажды приехать из Чили в Москву, пять лет учиться в Советском Союзе, поставить в России русскую пьесу и познакомиться с ее автором. Вернуться в Чили, покинуть Чили. И встретиться снова. Здесь. В Коста-Рике.

– Вам здесь уютно?

– Мне здесь спокойно.

– Costaricenses – разумные люди.

– Настолько, что отказались от армии. Но и покой иногда угнетает.

– Puesta cobriza.

– Puesta cobriza. Понравились вам эти два слова?

– Да, они оба запали в душу.

– Я бы хотела еще хоть раз поставить “Варшавскую мелодию”.

– А я бы – написать ее заново.

– Пьесу, когда она состоялась, должно быть, трудно переписать.

– Как жизнь.

– Это верно. Как жизнь. Ах, поздно. Надо уже идти. Нет, провожать меня не нужно.

Она стояла уже на пороге. И я увидел ее всю сразу – высокий, сурово наморщенный лоб под черною башенкой с белой прядкой. Синие тревожные звездочки все так же допытываются ответа, странная бледность на смуглом лице, легкое голубое платье с открытой, почти миндальной спиной, дымчатые, бархатистые руки. Увидел ее в этом медном пламени, увидел всю сразу и – навсегда. Тр-р-р, и за ней закрывается дверь. Всё. И больше ее не будет.

6

Реактивное нетерпение. Самолет продолжает путь. Лишь тревога все откровеннее. Не прогнать ее, не спугнуть.

Снова наивная убежденность, что рифмы всегда придут на помощь. И успокоят разноголосицу, слышную тебе одному.

Мы наконец летим в Москву с трехдневной остановкой в Нью-Йорке. Давно пора. Так хочется знать, как репетирует Козаков, как движутся дела у Ефремова. И древняя антеева верность все ощутимей зовет домой, в мир, опоясанный старыми стенами. Немудрено. Так часто, так тесно я прижимался к этим твердыням – в поисках слова, в поисках выхода. Чувствовал за собою тыл.

Пора. Помотал меня месяц август. Смена пейзажей и городов, смена состояний чрезмерна. Мне оставалось – в который раз! – только дивиться емкости времени. Столько всего оно может вместить – даже за вечер, за час, за минуту. Ему это под силу. Мне – нет. Я захлебнулся. И засбоил.

За весь полет Владимир Андреевич, молча сидевший рядом со мной, не проронил ни единого слова. Все слышит, все чувствует безошибочно. Жаль, что об этом ему не скажешь.

А над трассами незнакомыми, над чредою оживших лет, над ночными аэродромами загорается медный цвет.

Следовало унять свои мысли, расположить их в стройном порядке, подумать наконец и о будущем. Какой-то период мне предстоит еще покружиться на бедном глобусе, и хорошо бы успеть доделать самое важное и сказать самое важное Андрею, хотя это вряд ли ему понадобится.

Да, честолюбие не помешало бы. Но я, как и мой Замков, не в мать. Медленная отцовская кровь уже известкуется в моих жилах. Мне бы пристроиться на пенечке или на взгорье, как в Мачу-Пикчу, вслушаться в музыку тишины, пока в присмиревшем и смолкшем мире горюет опомнившаяся душа.

Чем встретит меня Москва? Неведомо. Родина часто была неласкова. Вдруг ожило, как в далеком отрочестве наш поезд остановился на станции с занятным названием – Глубокая. Я простодушно спросил у тетки, которая торговала яблоками: “Хорошее место ваша Глубокая?”. Она неспешно откликнулась: “Родина. Темна ли, холодна ли, а родина. Какая ни есть”. Она мне запомнилась – не внешностью, а этим ответом. Странное, тягостное родство. Родина часто напоминала, что, в общем-то, я – не сын, а пащенок. Терпела, но не больно любила. Недаром с годами во мне поселилась ничем не объяснимая зависть к той тетке, прожившей свой век в Глубокой.

И все-таки я, рожденный на юге, забавный щегол, человек сиесты, не смог бы оставить свою неприступную студеную родину. Нипочем. Я бы не смог, не сумел сорваться даже в тишайшую Коста-Рику. Что из того, что моя столица слезам не верит и редко милует, что в ней, безусловно, возобладала своя философия управления с незыблемой верою в святость полиции? Что из того, что в стране с избытком сановной малограмотной сволочи? Как говорится, права или нет – твоя страна. Терпи и надейся.

По вольной прихоти воображения мне вновь предстала церковь в Картаго и несколько беззвучных теней, вымаливавших у неба пощады. Не знал я и этого утешения. Хотя и не раз пытался построить свой собственный диалог со Всевышним. Но – не случилось. Не удалось. Очень возможно – из-за посредников. Вместо того чтоб благословлять доставшуюся им секулярность, они принимали ее как обиду.