Медленный человек - [56]

До падения, говорил Августин, всеми движениями тела управляла душа, которая сродни Богу. Поэтому если сегодня мы зависим от прихотливых движений частей тела, то это следствие падшей натуры, отошедшей от Бога. Но был ли прав Блаженный Августин? Только ли прихотливы движения частей тела? Все это ощущается им как единое движение: разбухание души, разбухание сердца, разбухание желания. Он не в силах вообразить, что Бога можно любить больше, чем он любит в этот момент Марияну.

Марияна не в своей голубой форме, и это значит, что она не считает сегодняшний день рабочим или, по крайней мере, не считала его таковым, когда уходила из дому. На ней оливкового цвета платье с черным поясом и разрезом на левом боку, который открывает колено и слегка – бедро. Ее обнаженные загорелые руки, ее гладкие загорелые ноги. «Что угодно! – снова думает он. – Я бы отдал что угодно!» И каким-то образом это Что угодно! и его восхищение оливковым платьем, которое он находит очаровательным, неразделимы с его любовью к Богу, который если и не существует, то по крайней мере заполняет то, что иначе было бы огромной, всепоглощающей дырой.

– Теперь на левый бок. – Она поправляет простыню, чтобы все оставалось в рамках приличий. – Так, жмите по направлению от меня.

Она давит на культю, направляя ее назад; предполагается, что он будет нажимать вперед, сопротивляясь. «Как далека! – думает он. – Как близка и в то же время как далека!» А ведь они могли бы, грудь к груди, вжиматься друг в друга, падшие создания. Если бы Уэйн об этом услышал, что бы он сказал! Если бы не Уэйн Блайт, он никогда бы не встретил Марияну Йокич; если бы не Уэйн Блайт, он никогда не узнал бы это нажатие, эту любовь, это томление. Felix, felix, felix lapsus [19]. Всё к лучшему, в конце концов.

– О'кей, теперь расслабьтесь, – говорит Марияна. – Хорошо. Теперь на живот.

Она подбирает юбку и садится на него верхом. По радио, которое его и убаюкало и которое так и не выключено, какой-то человек говорит о корейской автомобильной промышленности. Цифры увеличиваются, цифры уменьшаются. Руки Марияны скользят под его рубашку, ее большие пальцы нащупывают узелок боли в верхней части ягодицы и начинают ее прогонять. «Благодарю тебя, Господи», – думает он. И благодарит Бога за то, что здесь нет Костелло, которая наблюдала бы и комментировала.

– Sto radis, mama?

Вздрогнув, он открывает глаза. Совсем рядом стоит Люба и пристально смотрит прямо на него. Взгляд этот суров – тут невозможно ошибиться. Он, старый, уродливый, волосатый и полуобнаженный и, несомненно, зловонный для ее ангельского носика, борется с ее матерью, и они двое застыли в позиции, в которой даже нет отталкивающего величия полового акта.

Когда заговорил ребенок, он почувствовал, как замерла Марияна. Теперь она снова вошла в ритм массажа.

– Мистеру Рейменту больно, – объясняет она. – Мама медсестра, помнишь?

– На сегодня достаточно, Марияна, – говорит он, поспешно прикрывая свою наготу. – Благодарю вас.

Марияна слезает с кровати, надевает босоножки, берет Любу на руки.

– Не соси палец, – говорит она. – Это некрасиво. О'кей, мистер Реймент. Может быть, теперь боль уйдет.

Глава 25

Суббота. Марияна закрылась в кабинете с Драго. По-видимому, они там ссорятся. Ее голос что-то быстро и настойчиво произносит, время от времени повышаясь и заглушая голос сына.

Люба на лестнице, она с шумом скачет по ступенькам.

– Люба! – зовет он. – Иди сюда, съешь йогурт! – Ребенок его игнорирует.

Из кабинета выходит Марияна.

– Я оставлю здесь Любу, о'кей? Она побудет с Драго. Никаких хлопот. Я вернусь позже и заберу ее.

Он надеялся получить от Марияны еще немного того, за что он ей платит, быть может даже еще один лечебный сеанс, но это ему явно не светит. Дважды в месяц, как часы, маленький механизм в банке переводит деньги со счета Реймента на счет Йокичей. За эти деньги, за дом, предоставленный им Драго, он получает – что? Походы в магазин, все более и более нерегулярные; редкие медицинские процедуры. Довольно выгодная сделка – с точки зрения Марияны. Но ведь, как постоянно повторяет ему эта Костелло, если он хочет быть отцом, уж лучше ему выяснить, что такое на самом деле отцовство – реальное, а не придуманное.

Как только удаляется Марияна, с лестницы доносятся голоса, и снова появляется Люба, на этот раз в сопровождении Костелло и друга Драго, Шона. Шон в свободной футболке и шортах, доходящих до икр.

– Хэлло, Пол, – здоровается Костелло. – Надеюсь, вы не возражаете, что мы к вам заскочили. Люба, милая, скажи Драго, что здесь Шон.

Он и она на минуту остаются наедине – двое старших.

– Не совсем того сорта, что Драго, не так ли, этот наш друг Шон, – говорит Костелло. – Но, по-видимому, таковы уж боги и ангелы: себе в супруги они выбирают самых заурядных смертных.

Он молчит.

– Есть одна история, которую я все собираюсь рассказать. Думаю, она вас развлечет, – продолжает она. – Из далекого прошлого, из времен моей юности. Один мальчик на нашей улице был очень похож на Драго. Такие же темные глаза, такие же длинные ресницы, та же не совсем человеческая красота. Он меня потряс. Тогда мне, наверное, было четырнадцать, а ему немного больше. В те дни у меня еще была привычка молиться. «Боже, – просила я, – пусть он одарит меня хотя бы одной из своих улыбок, и я буду навеки твоя».