Мед и лед - [12]

— Я не журналистка, — предпочла уточнить я, — да и пишу лишь о людях и событиях, которые сама придумываю.

Я сложила оружие перед Розарио и Мартой. Да, я — писательница, не способная писать, скорпион без жала, змея без яда. Вот доказательства, что я безопасна и, конечно же, не претендую на территорию Хитер Хит, которая, будучи хорошей журналисткой, сотворит из истории Дэвида Денниса под предлогом правдоискательства замечательную художественную книгу.

Не знаю, убедили ли Розарио мои слова. Она вела себя намного более сдержанно, нежели Марта, которую сильное волнение смягчило, сделало почти сентиментальной. Я рассказала, что приехала в Вирджинию неделю назад, а шесть месяцев прожила в Канзасе, что меня пригласили преподавать литературное мастерство в Роузбаде. Они насторожились. Тогда я решила заморочить им голову и стала рассказывать о профессоре Филиппе, но они его не помнили. Пришлось произнести имя судьи Эдварда. И это их поразило.

— Значит, — промолвила Розарио, — они задурили вам голову. Именно Эдвард с молчаливого согласия власть имущих в Вирджинии и вынес несправедливый приговор. Именно он добился для Дэвида высшей меры наказания. И теперь, в качестве вознаграждения, шикует в Роузбаде.

Она ошибалась: до встречи с Дэвидом Деннисом я ничего о нем не знала. Не знала даже, черный он или белый, молодой или старик. Я даже не желала знать, в чем его обвиняют, и не подумала открыть его досье.

— Сплошное вранье, поклеп, — повторила Розарио. — Ужасная махинация. Они все там в этом замешаны.

То, что я пробилась к Дэвиду на свидание, усиливало их подозрение, так как даже Хитер Хит не смогла этого добиться. Без согласия судьи Эдварда никто не мог повидаться с заключенным за три недели до казни. А я и не отрицала, что именно он выдал мне разрешение.

Розарио высказала предположение, что судья Эдвард, побуждая меня написать книгу о Дэвиде, хотел совершить последнюю подлость, открыв встречный огонь по разоблачениям Хитер Хит. Мы вернулись к исходной точке. Меня снова подозревали в нечестивых помыслах. Пытаясь внести в беседу немного ясности, я сообщила, что не вижу в поступке судьи Эдварда такого коварного намерения, что мой визит в «Гринливз» был результатом разговора, в котором я четко высказала свое мнение насчет смертной казни. И тут я вдруг вспомнила, что держу в руках пресловутый коричневый конверт с аккуратно сложенными судьей Эдвардом материалами дела.

10

Я осталась в тот вечер в Нэгс Хэд лишь потому, что уезжать назад было поздно. Недоверие Розарио и разочарование Марты казались окончательными и бесповоротными. Они ставили мне в вину то, как я попала на встречу — через Роузбад и судью Эдварда, — что делало меня представительницей вражеского лагеря. Они подозревали меня в том, что вместо того, чтобы разделить их последние усилия по спасению Дэвида, я хочу украсть его историю и, словно кукушка, пристроить в их гнезде свое детище — замысел романа, — чтобы они подкармливали его своими речами и поступками. В моих же глазах присутствие этих враждебно настроенных женщин портило идеальный образ Дэвида Денниса, отпечатавшийся в моей памяти. Он был намного лучше них, намного утонченнее, умнее! Они постоянно и безнадежно пытались его защищать, но этим лишь вредили ему.

Я устроилась в комнате, которую они для меня забронировали, между коридором, выходившим на паркинг, и балконом с видом на море. У меня были только сумка, паспорт, кредитная карточка и несколько долларов. На мне была одежда, которую я выбрала в это утро для прогулки по Роузбаду, а также купальник, накидка и сандалии для купания на пляже. Я приступила к ритуалу, который мне придется отныне совершать каждый вечер: стирать одежду в умывальнике, отжимать ее в полотенце и вешать сушиться у кондиционера.

Хор хриплых и пронизывающих криков разбудил меня. Я отодвинула штору и увидала не пляж, а сборище птиц устрашающих размеров, одеялом укрывших песок между мотелем и морем. Птицы жадно смотрели на наши балконы. Наружная застекленная дверь моих соседок приоткрылась, и чья-то рука стала бросать куски хлеба. Птицы подняли гвалт, отбирая на лету друг у друга добычу… Увидав эту оголтелую многотысячную свору, я вновь опустила штору. Стекло задребезжало от глухого шума, и я даже подумала, что оно вот-вот разлетится вдребезги.

Одна из чаек, охотившаяся за хлебом, залетела на балкон — размах ее крыльев мешал ей вновь взлететь. Она билась крыльями о стекло и испускала истошные крики, будоражившие других птиц, сидевших на парапете. Она защищалась от них своим большим желтым крючковатым клювом, клюя всех, кто к ней приближался, а ее крылья были распостерты как огромный веер. Блеклые зеленоватые глаза ее не мигали. Чтобы накрыть ее, не хватило бы полотенца, да и слишком тонким оно для этого было. Я схватила плед для ног, накрыла им ее и сгребла в охапку. Я не ожидала, что чайка может быть такой тяжелой. Я выронила ее и вновь накрыла пледом. В конце концов мне удалось поднять ее и вытолкать с балкона, бросив к сородичам, испускавшим гневные крики.

С соседнего балкона за мной наблюдала Розарио. Она была маленькой сухонькой женщиной с черными как смоль волосами и с глазами, почти такими же блеклыми, как у чаек. Она наблюдала за всей операцией без единого слова, даже не шелохнувшись. Должно быть, она заметила, как страшно мне было прикасаться к птице, которую она кормила всего пару минут назад. Одна мысль о том, чтобы дотронуться до перьев и, что хуже, погрузить пальцы в густой маслянистый пух ее змеевидной шеи, казалась мне тошнотворной. Розарио хорошо видела, что я не освободила чайку, а просто швырнула ее, и силы мне как раз придало отвращение.