Мечты о женщинах, красивых и так себе - [62]

Но: так не пойдет. Это не могло продолжаться. Она была вне ребяческого изящества таких отношений. Она вышла из этой затопляемой морской водой стадии, из этой милой-премилой, noli-me-tangere,[449] стадии любовных ран еще ребенком, еще до того, как собрать волосы на макушке, или остричь их, или сделать с ними что — то еще из того, что с ними обычно делают, выходя из детского возраста. Вся эта бледность и пупочные забавы a deux[450] в самый раз подходят для определенного разряда gemisseur,[451] они, быть может, как нельзя лучше подходят ему, для него они обладают непреходящей ценностью и еще Бог весть чем, кто знает. Но для нее они — сущий вздор. Они, подобно новой игре, могут увлечь ее на время, но увлечение это мимолетно, так, не более чем фрагмент умеренно забавной и — для души, не склонной к метаниям, — трагической ерунды. Пусть она и говорила ласково, что у него это пройдет, пусть и награждала его «nino!» и «шашоп», когда ей этого хотелось, но в глубине души она всегда была уверена, что надежды на него мало, что для нее он непростительно простодушен, чересчур эгоистичен, слишком верен себе, он, вечно пытающийся быть тем самим собой, каким он себя воображает, ярый приверженец собственных жалких принципов, да-да, так она и думала — жалких, именно это она и имела в виду — жалких. Он лежал, свернувшись в тени, всегда в тени страха lese-personalite,[452] вопрос лишь в том, кто нанесет оскорбление, он сам или кто-то другой. Личность! Старая ублюдочная страшилка! Она знала, что у него это не пройдет, что он не хочет это преодолеть, что попытку преодолеть это он воспринимает как грех против Белаквы в третьем лице. А он знал, что она, несмотря на зеркальные отражения и пинцетные пассы, слишком старается, если уж на то пошло, помочь ему это преодолеть. И когда она окончательно решит для себя, что все это так, что он безвозвратно увяз в Лимбе, тогда она отступит. Он может сколь угодно долго гнить в своем драгоценном мраке, если ему так хочется, она это выслушивать не собирается. Nolle consolari ab aliqua creatura!..[453] Мерзкая болтовня! К дьяволу чистоту, ложную чистоту, к чертям ее и к чертовой матери.

Вопрос о том, в какой мере она была права, а в какой не права, относится к другому рассказу, гораздо, гораздо лучшему рассказу.

Разница между нетерпением, которое она испытывала, общаясь с этим наследником грошового неба, и вполне техническим недовольством Смеральдины-Римы настолько очевидна, что не заслуживает объяснительных примечаний.

Теперь нам действительно пора двигаться дальше.

Вскоре после того, как она исчерпала куриные мотивы, между ними завязалась случайная, смутная в своей необъятности беседа, которую только наше лихорадочное стремление отделаться от этой рукописи не позволяет воспроизвести в целостности — чуть было не допустили чудовищный промах, сказав in toto, столь остроумными и отчасти даже откровенными были эти словопрения: сплошь скрытые намеки и похабные пристойности. Они здорово провели время. Когда он забывался настолько, что излагал свои мысли, она находила в нем чуть меньше сходства с раком-отшельником. Под изложением мыслей мы подразумеваем здесь благоприятную противоположность ужасной невоздержанности его внутреннего полилога (мало подходящего для того, чтобы развлечь боевого друга или подругу), то есть молозивную закуску, которую и на стол-то выставляют только раз в жизни. Забывшись, он мог постоять за себя перед кем угодно, мастерски перебрасываясь грубыми, а также вполне изящными трюизмами, и это как раз нравилось ей больше всего, коль скоро здесь, в подземном мире, все мы по большому счету только и делаем, что болтаем.

И так поглощены они были этой милой беседой, что не заметили отжурчавших мимо них часов, а берег тем временем стал темным и холодным. Он, в ошеломлении заметив (ведь она, как женщина Испании, с удовольствием просидела бы здесь до рассветных коров), как вечереющий день лишает их убежища, напыщенно сказал:

— Прежде чем мы поднимемся, чтобы уйти, ведь волей-неволей нам пора уходить и навсегда проститься с этим счастливым днем, позволь поинтересоваться, знакома ли ты с… девушкой по имени Фрика?

— Шустрая кобылка, — ответила Альба, — с недовольным видом приводя себя в порядок, — слишком шустрая, на мой грешный вкус. Ты, я вижу, очень спешишь.

— Но ведь падет черная ночь, — воскликнул он, — а мы не будем знать, где мы.

— Ну и что? — сказала Альба. — Мы что, птицы?

— Фрика… — Он в нерешительности вызвал образ Фрики.

— Сделала предложение, — предположила Альба.

— Ах, — сказал он, — предложила сжечь себя на жертвенном костре, эта резвая сучка, прерафаэлитская отрыжка. Мне она предложения не делала.

— Что тогда?

— Она пригласила меня на вечер…

— Ну и?

— Она сказала, что пригласила и тебя.

Альба понятия не имела, о чем он говорит.

— Нет нужды говорить, — сказал он без нужды, — меня там не будет.

Господи Боже, подумала она, уж наверное, не будет.

Она действительно растерялась. Она умоляла его объяснить ей, желательно так кратко, как только возможно, какое все это имеет значение, то есть просила его снять тяжесть с сердца и еще просила быстро помочь ей встать с песка, коль скоро им, по-видимому, пора уходить.