Мечтай о невозможном - [24]

Старый кельнер принес Мире стакан апельсинового сока. Она поблагодарила его на своем языке. Но он снова сказал «к вашим услугам» и поклонился. Он, наверное, принял ее за немку или американку. Шаркая ногами, он удалился.

— Вы знаете, Фабер пишет сценарий фильма об убийстве наследников австро-венгерского престола, которое вызвало Первую мировую войну.

Мира серьезно кивнула. Поначалу она все время была очень серьезной.

— Вызвало! Привело в действие! — сказал Фабер. — Это убийство на самом деле подействовало словно спусковой механизм. Первая мировая война имела совершенно иные причины.

— О, да, — сказала Мира и посмотрела на него большими блестящими глазами. Черные волосы ее были подстрижены «под пажа» и лежали на голове как шлем, и все ее движения были полны бесконечной грации и гибкости молодого зверя. В это утро Мира была одета в платье из льна василькового цвета без рукавов, белые нитяные перчатки, белые туфли. Дополнением служила белая кожаная сумочка. Позднее Фабер узнал, что ей только что исполнилось двадцать четыре года… Ему было двадцать девять, и Сиодмэк с его пятидесятью тремя годами представлялся им очень старым.

— Убийство, — сказала Мира, — произошло менее чем в пятидесяти метрах от этого места, у реки. В тысяча девятьсот четырнадцатом году эта улица называлась Аппелькай, но вам это, конечно, известно. Я слышала, что хранитель Сараевского музея господин Конович будет консультантом по историческим вопросам при работе над фильмом. Ему далеко за семьдесят, он пережил этот заговор, видел Гаврило Принципа и говорил с ним. Он знает все, что вам необходимо знать.

— Мы договорились о встрече с ним на одиннадцать часов, — сказал Сиодмэк, — и мы просим вас пойти с нами. С этого начнется ваша работа.

— И господин Конович знает не все, что нам необходимо знать, — сказал Фабер, неотрывно глядя на молодую женщину. — Вы должны рассказать нам все, что рассказывали вам родители. Побольше эпизодов, воспоминаний и анекдотов, в том числе и личного характера, если можно.

— Не ждите слишком много, господин Фабер! — сказала Мира. — Мои родители погибли во время войны.

«Она сказала это, — вспоминал Фабер по прошествии половины человеческой жизни у кровати их тяжелобольного внука. — Да, ее родители погибли. Для того, кто пишет сценарии и романы, родители главного персонажа — всегда проблема. Они мешают. Что с них толку. Поэтому так часто в фильмах и романах родители уже ушли из жизни. Для Миры родители как бы оставались живыми. Может быть, это профессия, которую я имею, — продолжал он размышлять и тут же поправился: — Имел. Если я и не могу больше писать, я продолжаю реагировать на окружающее как писатель, который все, что он видит, слышит, чувствует, подвергает, так сказать, профессиональной деформации и постоянно оценивает: хорош ли материал, хороша ли история. При этом он постоянно проверяет, действительно ли то, что произошло с ним и другими людьми, покажется потом читателям правдоподобным и логичным. Как много может быть «хороших оснований» — политических, личных, коммерческих, определяемых симпатией или антипатией, робостью в интимных вопросах, жаждой славы и тщеславием, трусостью, страхом и местью, способных изменить текст романа, основанного якобы на фактах. Насколько истинна в лучшем случае сама правда? Как много существует истин? Что, если бы родители Миры были бы тогда еще живы? Мы — фальсификаторы! — думал Фабер. — Мы фальсификаторы…»

— Мои родители, — сказала Мира, сделав глоток апельсинового сока, — рассказывали мне, что этот отель «Европа», в саду которого мы сидим, — самый старый отель в Сараево. Вы наверняка находите его некрасивым…

— Да нет же! — крикнул Сиодмэк.

— Мы находим его великолепным! — сказал Фабер.

— Да, да, да, — сказала Мира, — некрасивый, я знаю. Подумайте, пожалуйста: когда Сараево еще был австро-венгерским военным городком, «Европа» считалась самым роскошным местом.

— Это роскошный отель, — сказал Фабер. — Действительно, фройляйн Мира. Большие комнаты с высокими потолками, красивая мебель… — «Есть даже комната с ванной, — подумал он, — единственная. Эту комнату, конечно, занял Сиодмэк. Я, правда, могу у него мыться. Это он мне разрешил после того, как я пригрозил ему немедленным отъездом».

За отелем возвышался минарет. У муэдзина, стоявшего наверху, был громкоговоритель. В предрассветных сумерках его монотонное пение каждый день будило Фабера, но это ему не мешало. Это никому не мешало — ни в полдень, ни после полудня, ни при заходе солнца, ни после наступления ночи. В турецкой, мусульманской части города, граница которой невидимой линией проходила через сад и отель «Европа», молились верующие. Но в Сараево был слышен и колокольный звон, и другие верующие люди произносили в церквях другие молитвы, а в синагогах снова — другие люди, другие молитвы. Сиодмэк быстро выяснил, что турецкая часть города с давних времен называлась Баскарсия, а бывшая австро-венгерская часть — Латинюк.

— Я чувствую себя в «Европе» очень хорошо, — подчеркнуто сказал Фабер, улыбаясь.

Мира надела большие солнцезащитные очки. Ее смущало, что Фабер упорно и непрерывно смотрит на нее. Он продолжал улыбаться. Мира оставалась серьезной.