– Я вынужден объясниться… Я надеялся, что это не будет нужно, – заговорил г. Бутенко тихим, слабым и прерывающимся голосом, по-прежнему ни на кого не смотря, опустив глаза на свои тонкие белые руки, которыми он, как и прежде, нервно барабанил по стальному колесу станка. – Я надеялся, что это не будет нужно… Но я, как и думал, ошибся… Как предполагал, к сожалению… И вот я вынужден сказать, что я не допущу… всего этого… не могу потерпеть… Я – честный и деликатный человек; я хочу, чтобы и мое дело сделано было честно и мои подчиненные были честны и деликатны… Я привык к этому… И не хочу учиться поступать по-другому.
Господин Бутенко становился все нервнее, и если бы слушатели были хотя сколько-нибудь расположены понимать его, они почувствовали бы, как дрожал его подбородок, когда он говорил, и сколько нравственных усилий стоила ему эта речь. Он заикался и не находил слов.
– Я думал… Я надеялся, так как я сам никого никогда не желал бы обидеть грубым словом… Но я увидал, к сожалению, кругом себя распущенность во всем – вот школа нашего рабочего. Это погибель для вас самих… Я не могу потерпеть… Я честно должен исполнить свои долг перед компанией, вы – передо мной… Да, честно, – повторил г. Бутенко и тяжело перевел дух, как будто собираясь с последними силами. – Пора, пора нам очнуться – и не купаться в грязи, а высоко поднять свое дело!.. Все, что этому будет мешать – вон, вон, как сорную траву… Мастерская – не богадельня и… не кабак… А я вижу – кабак!.. Это сделали вы сами, ваши здешние порядки и мои предшественники. Я буду точен и строг… Кто не хочет – пусть уходит… Мы найдем других. Другие не захотят – третьих, но у нас будет истинная мастерская, честно исполняющая свой долг, – а не кабак!.. И на первый раз я увольняю вот этого господина, – указал он на Юрку.
– Бессты-ыдник! – вдруг сдержанно раздалось среди общего молчания.
– Что это… Что это такое? – также сдержанно, пересиливая себя, спросил г. Бутенко, взглянув на ряды рабочих.
Все молчали.
– Вы делаете вызов, – проговорил г. Бутенко дрожащими губами. – Будем бороться!.. Будем…
– Бессты-ыдни-ик! – пронеслось уже явственно над всей мастерской.
– Старший! Запишите и оштрафуйте… Вы знаете сами кого… Я не хочу знать личностей, – почти прошептал г. Бутенко побледневшими, как мел, губами.
– Бессты-ыдник! – загремело уже под высокими сводами мастерской, и Липатыч, с сверкающими темными глазами, горевшими огнем обманутой, любимой мечты, боком выдвинулся из толпы мастеровых.
– Старший, старший!..– почти истерически выкрикнул г. Бутенко, увидав страшное и возбужденное лицо Липатыча. – Уведите отсюда вон… вон… навсегда… возьмите от меня этого дикого, злого старика!..
– Уморить меня хочешь… как собаку, на улице? На, коли… на, возьми!.. на память… от старика!..
Липатыч быстро разорвал ворот рубахи и, сняв со шнурка медный крест, протянул его к г. Бутенко.
Кровь бросилась в лицо г. Бутенко. Он быстро и смущенно отвернулся и, спотыкаясь еще более, чем обыкновенно, вернулся в свой кабинет.
Рабочие помолчали минуту, как пораженные столбняком, но тут кто-то сказал: «Ну, гусь лапчатый!» Мастеровые ахнули и с громким шумом и говором почти выбежали из мастерской.
Между тем из кабинета раздался тревожный звонок. Старший мастер бросился туда. Там в кресле сидел весь разбитый, как параличом, г. Бутенко, бледный, и прерывисто истерически дышал.
– Дайте… мне… воды… – чуть слышно прошептал он.
Липатыч исчез. Прошло два дня, а его никто не видел ни в мастерской, ни в заводе. Липатыч был настолько свой человек в заводе, что его исчезновение заметили все сразу и это вызвало даже невероятные слухи. Говорили за достоверное, что Липатыч покончил с собой. На этом особенно настаивал Юрка, который теперь истыми днями болтался по трактирам и портерным. «Конечно, прикончился!.. Чего ж больше нашему брату надоть? Вот тебе за тридцать пять лет – пенсия, получай квитанцию! – говорил он обыкновенно зло и раздраженно, – До смертоубийства – прямое дело!.. Теперь у нас это разлюбезным манером приспособлено: прилег эдак к рельсу удалой головой – и прощайте, братцы-товарищи, до радостного утра!»
Один Дема не совсем доверял этим слухам, тем не менее он был неспокоен. Пользуясь всяким свободным часом, он уходил из дому и бродил по окрестностям, надеясь встретить Липатыча, один раз он как будто приметил его бродившим по тем самым полям, где они когда-то с ним беседовали. А затем Липатыч опять пропал из глаз. Придя домой, Дема часто сидел по целым часам и думал, думал медленно, упорно, напряженно… Когда он работал в мастерской, ему очень хотелось повнимательнее присмотреться к начальнику, но Бутенко являлся теперь в мастерскую на очень короткое время; все говорили, что Бутенко нездоров. Дема прислушивался теперь ко всему, что только говорили о Бутенко. Однажды, когда Бутенко совсем не пришел после обеда в мастерскую, Дема вечером, потихоньку, отправился к дому, где он жил, долго заглядывал в окна его квартиры и, присев у ворот на скамеечку, долго беседовал с дворником и кухаркой Бутенко. В его душе зрели и боролись какие-то совершенно новые для него мысли и ощущения, непонятные и противоречивые, зрели медленно, мучительно и не давали ему покоя.
