Освещённый квадрат на потолке стал расширяться: из люка появилась лампа и вслед за нею гладко причёсанная голова хозяйки.
— Тут у меня трошки сальца сбереглось, — улыбнулась она, сверкнув крепкими влажными зубами, близко освещёнными светом лампы. — А как мы насчёт этого? — И, открыв дверцу буфета, хозяйка взяла с полки графинчик. — С дороги. Сама варила… — похвалилась она. — Да что это вдруг с вами? — забеспокоилась она, внимательно вглядываясь в меня. — Что это вы молчите? — И, обернувшись на печку, зло сказала: — Опять не спите, мамо! Какое вам дело до моей жизни? — И, стукнув графином о стол, хозяйка истерически выкрикнула: — Навязались на мою голову, проклятые! Вот полюбуйтесь, никак бог не приберёт… Полтора года, как разбил паралич. Не говорит ни слова, а знаю — осуждает меня. Я уже боюсь с ней оставаться. Давайте лучше выпьем!
Пить я отказался.
— Вот оно, мужички пошли, — махнула рукой хозяйка и, не ожидая приглашения, лихо опрокинула в рот полстакана самогонки.
Я ел сало с жадностью, но без удовольствия. Меня томил, тревожил немигающий колючий глаз старухи, горевший на печке, как семафорный огонь. Мне почему-то казалось, что старуха хотела меня о чем-то предупредить.
Минут через десять хозяйка стала разбирать постель и взбивать перины. Дунув в лампу, она стала раздеваться.
Вдруг на улице щёлкнул винтовочный выстрел и громко залаяли собаки. Я настороженно вслушался в заливистый собачий лай: как по эстафете, он передавался от собаки к собаке, приближаясь к нашему дому. В этом лае слышалась угроза. Зажав в руках обрез, я выбежал во двор.
Привязанный пес, как бешеный, заметался по двору, гремя по проволоке кольцом.
Снова выстрел, уже совсем недалеко. Не теряя времени, я перелез через забор и, прижимаясь к плетням, перебежками бросился к зданию исполкома.
Позапрягав лошадей, мы тронулись по тёмным станичным улицам в обратный путь, провожаемые остервенелым лаем кубанских овчарок.
Впереди с пулеметом следовали Калиткин, Жукевич, Шестибратов и Любаша. На тачанке с драгоценным грузом — Раиса Арсентьевна и я. Лошадьми управлял Максим Оладько. Так распределил нас Калиткин.
Кони, словно предчувствуя беду, тревожно прядали ушами. Стук копыт, чудилось, раздавался над всей степью. Молча, напряжённо всматривались мы в серую рассветную мглу, поминутно оглядываясь в ожидании погони.
Всё вокруг дышало угрозой, всё подстерегало — и эта тишина, и мрак, и глубокие балки, откуда в любую минуту могли выскочить верховые, и лесок, где так удобно было зажать нас на узкой, перехваченной кривыми поперечными корнями дороге. И одинокая низкая звезда над горизонтом странного пурпурно-кровавого оттенка зловеще помаргивала, напоминая сверкавший с печки угрюмый глаз парализованной старухи. Уж не об этой ли опасности хотела предупредить она?
Когда мы въехали в лесок, стало совсем темно, лишь по зыбкому тусклому свету еле видимых звезд угадывалось бесконечное пространство мглистого предутреннего неба.
Несмотря на довольно прохладный воздух, ладони, крепко сжимающие обрез, были влажны.
Миновали небольшую прогалину и снова въехали в лес. Справа под обрывом шумела река.
Предчувствие опасности так обострилось, что первый неожиданный выстрел, взорвавший тишину, сразу освободил меня от внутреннего напряжения, будто отпустили туго сжатую пружину.
Выстрел прогрохотал где-то впереди, всё было непонятно и необъяснимо. Кони понесли по лесной ухабистой дороге, я едва успевал прикрывать поднятым обрезом себя и Раису Арсентьевну от веток, немилосердно хлеставших по звенящим крыльям тачанки. Нас швыряло из стороны в сторону, как в штормовую качку.
Где-то у реки возникла беспорядочная стрельба из винтовок, и в ответ коротко простучала пулеметная очередь, видно, с нашей головной тачанки.
Трудно было определить — откуда и в кого стреляли. Тачанка мчалась, подпрыгивая на ухабах.
— Эй, держись! — предупреждающе выкрикнул Оладько. Не успел я ухватиться за мешок, как под оглушительный залп справа тачанку резко кинуло в сторону, и я вылетел куда-то в темноту, успев увидеть, как падает на грудь наша подстреленная лошадь. Я ударился обо что-то головой и потерял сознание, будто провалился в яму.
— А ну, вставай, собачий сын!
Чей-то сапог больно ударил меня под ребро. Я с трудом сел, опершись руками о землю, голова гудела, как телеграфный столб в сильный ветер. Откуда-то издалека доносилась непрерывная винтовочная перестрелка.
Тачанка стояла боком, вломившись передними колёсами в кусты боярышника. Мёртвая кобыла лежала на боку, оскалив желтые крупные зубы.
Вторая лошадь, запутавшись в постромках, беспокойно топталась на месте.
Прямо перед глазами я увидел сдвоенную казацкую плеть и край лохматой, с сухими репейниками бурки.
— Очухался?
Худой, словно сошедший со староверской иконы, бородатый казак с нескрываемой ненавистью разглядывал меня в упор.
— У, нечистая сила! — Он больно ткнул меня плетью в висок.
И только тут я увидел Раису Арсентьевну, у неё было разбито лицо.
— Не смей трогать хлеб! — кричала она на казака, выпрягавшего убитую лошадь. Даже не оглянувшись, он молча лягнул её ногой.
