Мечта для нас - [93]

Я проехал через парк и, не обращая внимания на перешептывания студентов, понесся прямо к музыкальным классам, сжимая в руке бутылку виски. Не сбавляя шага, я сорвал пробку и сделал большой долгожданный глоток, ожидая, что обжигающая жидкость притупит эмоции, поможет мне погрузиться в спасительное оцепенение, чтобы я вновь смог дышать.

С разбегу врезавшись в дверь плечом, я побежал по коридору к музыкальному классу, в котором обычно играл. Несколько минут я стоял и смотрел на инструменты, а они уставились на меня.

Они надо мной издевались, предлагали сыграть. Однако злость и разочарование в моей душе перевесили все остальное. Как же меня все это достало. Сделав еще глоток «Джек Дэниелс», я подскочил к ударной установке и в ярости пнул ее, повалив на пол.

Легче мне не стало. Тарелки задребезжали, но эмоции никуда не делись, наоборот, стали еще ярче и сильнее. Ослепляющий неон, металлический привкус во рту, вкус боли и страдания; беспомощность, оставлявшая на языке горечь.

Я бросился обратно в коридор и бежал до тех пор, пока не оказался возле кабинета Льюиса. Я не раздумывал, потому что был слишком взвинчен, чтобы рассуждать здраво. Размахнувшись, я ударил по двери кулаком, чувствуя, как глаза щиплет от обжигающих слез. Я принялся молотить по двери все сильнее и чаще, и с каждым ударом у меня перед глазами вспыхивали желтые пятна. Мое дыхание эхом отдавалось в ушах – оливково-зеленое. Сердце стучало в груди – темно-коричневое.

Я бил по двери все сильнее, и каждый звук, каждое чувство, каждый вкус грозили свести меня с ума. Они обрушивались, как бомбы, готовые уничтожить.

Дверь распахнулась, и я по инерции ввалился в комнату. Передо мной вдруг возник Льюис, он смотрел на меня расширившимися от ужаса глазами.

– Господи Иисусе, Кромвель! Что стряслось?

Я оттолкнул его плечом и стал расхаживать взад-вперед, глотнул еще виски, но на этот раз эмоции оказались настолько сильными, что я не сдержался.

Размахнувшись, я запустил бутылкой в стену – раздался грохот и звон бьющегося стекла. У меня в сознании взорвался золотой фейерверк. Я вцепился в волосы и с силой дернул, потом стукнул себя по макушке раз, другой. Льюис схватил меня за запястья и силой заставил опустить руки, потом, не выпуская меня, заглянул в глаза.

– Кромвель! – Его голос прозвучал резко и строго. – Успокойся.

Желание бушевать потихоньку сходило на нет, оставляя после себя лишь расплывчатые воспоминания обо всем, с чем я боролся. Я перекатил во рту пирсинг, пытаясь избавиться от чувства горечи.

– Кромвель!

Льюис встряхнул меня, и мои плечи поникли.

– Не могу выносить все эти чувства, – проговорил я срывающимся голосом. Теперь Льюис смотрел на меня с грустью. Я уставился на свои окровавленные руки – я так и не смыл кровь Истона. – Он пытался убить себя. – Мой голос дрожал, я зажмурился. – Она умирает.

Я закрыл лицо руками, пытаясь избавиться от темно-синего цвета, заполнявшего собой сознание, вымывающего все остальные цвета.

Я терпеть не мог темно-синий, мать его.

– Она ждет сердце, но, думаю, донор не появится.

Льюис немного ослабил хватку, но не выпустил меня. Я уставился на картину на стене, на которой пестрели яркие спирали и круги.

– Она слабеет с каждым днем.

Я покачал головой, вспомнив, как Бонни привезли в больницу на кресле-каталке, как она посмотрела на меня снизу вверх огромными запавшими глазами. Она выглядела такой уставшей.

Словно еще немного, и она утратит желание бороться.

– Она умирает, – снова прошептал я. Каждую клеточку моего тела пронзала такая сильная, темно-синяя боль, что я не мог дышать. – Она пробудила во мне желание играть. – Я ткнул себя кулаком в грудь, там, где билось здоровое сердце. – Она заставила меня снова слушать музыку, звучащую внутри меня. Заставила меня играть. С ней я вновь стал самим собой. – Я проглотил вставший в горле ком. – Она не может умереть. Я ее люблю. Она – мое серебро.

Все желание бороться куда-то улетучилось, зато эмоции снова усилились, подобно гигантскому цунами, которое грозит ничего не подозревающему берегу полным опустошением. Льюис взял меня за руку и куда-то повел. Я не смотрел по сторонам, но в какой-то момент поднял голову и обнаружил, что мы находимся в музыкальной студии. Только эта студия была лучшей из всех, где мне случалось бывать. Я огляделся: гладкие, полированные стены, аккуратно разложенные инструменты ждут, что на них будут играть – все новенькие и высококлассные. Потом взгляд мой упал на стоявший в углу рояль, его глянцевая черная масса притягивала как магнит. Ноги сами собой шагали по светлому деревянному полу, я почувствовал головокружение, когда подошел к инструменту. Я бесчисленное количество раз играл на нем во время концертов, будучи ребенком, а переполненные зрительные залы внимали мне, затаив дыхание… Папа стоял за кулисами и наблюдал, как его сын-синестетик делится со слушателями цветами, изливавшимися из глубины его души.

– Ты должен играть, – сказал Льюис. Он стоял в центре комнаты и смотрел на меня. В этот миг он выглядел в точности как тот композитор, которого я увидел много лет назад в Альберт-холле.