Меч в терновом венце - [20]

Шрифт
Интервал

На земле, на песке, как собака,
Я случайному отдыху рад.
В лиловатом дыму бивуака
Африканский оливковый сад.
А за садом, в шатре, трехбунчужный,
С детских лет никуда не спеша,
Весь в шелках, бирюзовый, жемчужный,
Изучает Шанфара паша.
Что ему европейские сроки
И мой дважды потерянный кров?
Только строки, арабские строки
Тысячелетних стихов.
Она стояла у колодца,
Смотрела молча на меня,
Ждала, пока мой конь напьется,
Потом погладила коня,
Дала ему каких-то зерен
(Я видел только блеск колец),
И стал послушен и покорен
Мой варварийский жеребец.
Что мне до этой бедуинки,
Ее пустынной красоты?
Она дала мне из корзинки
Понюхать смятые цветы.
О, этот жест простой и ловкий!
Я помню горечь на устах,
Да синеву татуировки
На темно-бронзовых ногах.
Не в разукрашенных шатрах
Меня привел к тебе Аллах,
Не с изумрудами поднос
Тебе в подарок я принес,
И не ковры, и не шелка
Твоя погладила рука,
Когда в пустыне, на ветру,
Ты предо мной сняла чадру.
На свете не было людей
Меня бездомней и бедней.
Солдатский плащ — вот все, что смог
Я положить тебе у ног.
Над полумесяцем сияла
Магометанская звезда.
Ты этим вечером плясала,
Как не плясала никогда;
Красою дикою блистая,
Моими бусами звеня,
Кружилась ты полунагая
И не глядела на меня.
А я все ждал. Пустая фляга
Давно валялась у костра.
Смотри, испытанный бродяга,
Не затянулась ли игра?
Смотри, поэт, пока есть время,
Не жди бесславного конца.
Араб покорно держит стремя —
Садись скорей на жеребца.
Снова приступ желтой лихорадки,
Снова паруса моей палатки,
Белые, как лебедь, паруса
Уплывают прямо в небеса.
И опять в неизъяснимом счастье
Я держусь за парусные снасти
И плыву под парусом туда,
Где горит Полярная звезда.
Там шумят прохладные дубравы,
Там росой обрызганные травы,
И по озеру студеных вод
Ковшик, колыхаяся, плывет.
Наконец-то я смогу напиться!
Стоит лишь немного наклониться
И схватить дрожащею рукой
Этот самый ковшик расписной.
Но веселый ковшик не дается…
Снова парус надо мною рвется…
Строевое сёдло в головах
И песок летучий на зубах.
Умирал марокканский сирокко,
Насыпая последний бархан,
Загоралась звезда одиноко,
На восток уходил караван.
А мы пили и больше молчали
У костра при неверном огне,
Нам казалось, что нас вспоминали
И жалели в далекой стране.
Нам казалось: звенели мониста
За палаткой, где было темно…
И мы звали тогда гармониста
И полней наливали вино.
Он играл нам — простой итальянец —
Что теперь мы забыты судьбой,
И что каждый из нас иностранец,
Но навеки друг другу родной,
И никто нас уже не жалеет,
И родная страна далека,
И тоску нашу ветер развеет,
Как развеял вчера облака,
И у каждого путь одинаков
В этом выжженном Богом краю:
Беззаботная жизнь бивуаков.
Бесшабашная гибель в бою.
И мы с жизнью прощались заране,
И Господь все грехи нам прощал…
Так играть, как играл Фабиани,
В Легионе никто не играл…
Вечерело. Убирали трапы.
Затихали провожавших голоса.
Пароход наш уходил на Запад,
Прямо в золотые небеса.
Грохотали якорные цепи.
Чайки пролетали, белизной
Мне напоминающие кепи
Всадников, простившихся со мной.
Закипала за кормою пена.
Нарастала медленная грусть.
Африка! К причалам Карфагена
Никогда я больше не вернусь.
Африка — неведомые тропы —
Никогда не возвращусь к тебе!
Снова стану пленником Европы
В общечеловеческой судьбе.
Над золою Золушка хлопочет,
Чахнет над богатствами Кащей,
И никто из них еще не хочет
Поменяться участью своей.
1940–1945

«Прислушайся, ладони положив…»

Прислушайся, ладони положив
Ко мне на грудь. Прислушайся в смущеньи.
В прерывистом сердцебиеньи
Какой тебе почудится мотив?
Уловишь ли потусторонний зов,
Господню власть почувствуешь над нами?
Иль только ощутишь холодными руками
Мою горячую взволнованную кровь.

«Можно жить еще на свете…»

Можно жить еще на свете,
Если видишь небеса,
Если слышишь на рассвете
Птиц веселых голоса,
Если все дороги правы,
И зовет тебя земля
Под тенистые дубравы.
На просторные поля.
Можешь ждать в тревоге тайной
Что к тебе вернется вновь
Гость желанный, гость случайный —
Беззаботная любовь.
Если снова за стаканом
Ты в кругу своих друзей
Веришь весело и пьяно
Прошлой юности своей.
Можно смерти не бояться
Под губительным огнем,
Если можешь управляться
С необъезженным конем,
Если Бог с тобою вместе
Был и будет впереди,
Если цел нательный крестик
На простреленной груди.

ЭЛЛАДА

1
Не противься неравному браку,
Покидая родительский кров.
Ты не знаешь, что слышал оракул
В грозном шуме священных дубов,
Что ему предсказало журчанье
Протекавшего рядом ручья.
Не кляни эту жизнь на прощанье,
При отъезде сквозь слезы крича,
Что в позоре твоем был свободен
Одержимый богами отец,
И за борт у откинутых сходен
Не бросай материнских колец.
Уплывала в тумане Эллада.
Одинокое горе твое
Проводила Афина-Паллада,
Приподняв золотое копье.
2
Расцветали персидские розы,
И шумели фонтаны в садах,
Скоро высохли девичьи слезы
На твоих потемневших глазах.
Ты лежала в объятиях Ксеркса,
Целовала его не любя…
О, как билося царское сердце!
Но не билось оно у тебя.
Ржали кони, ревели верблюды,
И трубили победно слоны.
У богов не просила ты чуда
Для своей обреченной страны.
И ночами на брачной постели
Не просила царя ни о чем,
А развалины Аттики тлели,
Догорали последним огнем.
Но пожарищ пугающий запах
Ты не слышала в душных шатрах;
Ты лежала в объятьях сатрапа

Еще от автора Арсений Иванович Несмелов
Стихотворения. Избранная проза

Имя Ивана Савина пользовалось огромной популярностью среди русских эмигрантов, покинувших Россию после революции и Гражданской войны. С потрясающей силой этот поэт и журналист, испытавший все ужасы братоубийственной бойни и умерший совсем молодым в Хельсинки, сумел передать трагедию своего поколения. Его очень ценили Бунин и Куприн, его стихи тысячи людей переписывали от руки. Материалы для книги были собраны во многих библиотеках и архивах России и Финляндии. Книга Ивана Савина будет интересна всем, кому дорога наша история и настоящая, пронзительная поэзия.Это, неполная, к сожалению, электронная версия книги Ивана Савина "Всех убиенных помяни, Россия..." (М.:Грифон, 2007)


Трилистник. Любовь сильнее смерти

«…Угол у синей, похожей на фантастический цветок лампады, отбит. По краям зазубренного стекла густой лентой течет свет – желтый, в синих бликах. Дрожащий язычок огня, тоненький такой, лижет пыльный угол комнаты, смуглой ртутью переливается в блестящей чашечке кровати, неяркой полосой бежит по столу.Мне нестерпимо, до боли захотелось написать вам, далекий, хороший мой друг. Ведь всегда, в эту странную, немножко грустную ночь, мы были вместе. Будем ли, милый?..».


Том 2. Повести и рассказы. Мемуары

Собрание сочинений крупнейшего поэта и прозаика русского Китая Арсения Несмелова (псевдоним Арсения Ивановича Митропольского; 1889–1945) издается впервые. Это не случайно происходит во Владивостоке: именно здесь в 1920–1924 гг. Несмелов выпустил три первых зрелых поэтических книги и именно отсюда в начале июня 1924 года ушел пешком через границу в Китай, где прожил более двадцати лет.Во второй том собрания сочинений вошла приблизительно половина прозаических сочинений Несмелова, выявленных на сегодняшний день, — рассказы, повести и мемуары о Владивостоке и переходе через китайскую границу.


Валаамские скиты

«Хорошо на скитах! Величественная дикость природы, отдаленный гул Ладоги, невозмутимое спокойствие огромных сосен, скалы, скалы, скалы… Далеко монастырь. Близко небо. Легко дышится здесь, и молиться легко… Много, очень много на Валааме пустынь и скитов, близких и далеких, древних и новопоставленных…».


Лимонадная будка

«Хорошо, Господи, что у всех есть свой язык, свой тихий баюкающий говор. И у камня есть, и у дерева, и у вон той былинки, что бесстрашно колышется над обрывом, над белыми кудрями волн. Даже пыль, золотым облаком встающая на детской площадке, у каменных столбиков ворот, говорит чуть слышно горячими, колющими губами. Надо только прислушаться, понять. Если к камню у купальни – толстущий такой камень, черный в жилках серых… – прилечь чутким ухом и погладить его по столетним морщинам, он сейчас же заурчит, закашляет пылью из глубоких трещин – спать мешают, вот публика ей-Богу!..».


Валаам – святой остров

«…Валаам – один из немногих уцелевших в смуте православных монастырей. Заброшенный в вековую глушь Финляндии, он оказался в стороне от большой дороги коммунистического Соловья-Разбойника. И глядишь на него с опаской: не призрак ли? И любишь его, как последний оплот некогда славных воинов молитвы и отречения…».


Рекомендуем почитать
Поэты пушкинской поры

В книгу включены программные произведения лучших поэтов XIX века. Издание подготовлено доктором филологических наук, профессором, заслуженным деятелем науки РФ В.И. Коровиным. Книга поможет читателю лучше узнать и полюбить произведения, которым посвящен подробный комментарий и о которых рассказано во вступительной статье.Издание предназначено для школьников, учителей, студентов и преподавателей педагогических вузов.


100 стихотворений о любви

Что такое любовь? Какая она бывает? Бывает ли? Этот сборник стихотворений о любви предлагает свои ответы! Сто самых трогательных произведений, сто жемчужин творчества от великих поэтов всех времен и народов.


Лирика 30-х годов

Во второй том серии «Русская советская лирика» вошли стихи, написанные русскими поэтами в период 1930–1940 гг.Предлагаемая читателю антология — по сути первое издание лирики 30-х годов XX века — несомненно, поможет опровергнуть скептические мнения о поэзии того периода. Включенные в том стихи — лишь небольшая часть творческого наследия поэтов довоенных лет.


Серебряный век русской поэзии

На рубеже XIX и XX веков русская поэзия пережила новый подъем, который впоследствии был назван ее Серебряным веком. За три десятилетия (а столько времени ему отпустила история) появилось так много новых имен, было создано столько значительных произведений, изобретено такое множество поэтических приемов, что их вполне хватило бы на столетие. Это была эпоха творческой свободы и гениальных открытий. Блок, Брюсов, Ахматова, Мандельштам, Хлебников, Волошин, Маяковский, Есенин, Цветаева… Эти и другие поэты Серебряного века стали гордостью русской литературы и в то же время ее болью, потому что судьба большинства из них была трагичной, а произведения долгие годы замалчивались на родине.