Меч почета - [258]

Он присоединился к группе прибывших и встречавших, которые уже шагали по полю, с трудом вытаскивая вязнущие в земле ноги.

– Отлично, – сказал пилот. – Я готов принять пассажиров.

Сначала в самолет внесли двух раненых партизан, затем на борт поднялись члены экипажа американского бомбардировщика, которые за неделю до этого выпрыгнули с парашютом и были доставлены в резиденцию командира эскадрильи. Они чувствовали себя далеко не в восторге от столь быстрого возвращения на службу. Существовала инструкция, согласно которой, если бы они оставались на неприятельской территории на несколько недель дольше, их могли бы репатриировать в Соединенные Штаты. Именно с этой целью они совершили опасный прыжок с парашютом и уничтожили слегка поврежденный дорогостоящий самолет.

Как обычно, во время этих ночных нашествий Гая сопровождали его сержант и денщик. Они явно повеселели при виде джипа. Гай оставил автомобиль и запасы на их попечение и пешком возвратился к себе на квартиру. На ночном летнем небосводе сверкали мириады звезд, и небосвод от этого весь осветился. Придя на ферму, Гай сообщил вдовам о прибытии де Саузы. Рядом с его спальней была еще одна пустая комната, которую они немедленно начали приводить в порядок. Хотя было уже за полночь, они работали не жалуясь, усердно, возбужденные перспективой встречи с вновь прибывшим гостем.

Вскоре во двор въехал джип. Вдовы выбежали, чтобы полюбоваться им. Солдаты разгрузили джип, поместив продовольствие и канистры в кладовой, а багаж де Саузы – в приготовленной для него комнате. Президиум, что бы это ни было, не представлял для Гая никакого интереса; он просто был рад приезду де Саузы.

– Почта, сэр, – доложил денщик.

– Лучше оставьте это майору де Саузе на утро. Вы знаете, что теперь начальником здесь будет он?

– Да, об этом болтали летчики. Для вас два личных письма сэр.

Гай взял два тонких листа бумаги, предназначенных для переписки авиапочтой – единственное в то время средство связи. Одно письмо было от Вирджинии, другое – от Анджелы.

Письмо от Вирджинии не имело даты, но было ясно, что оно написано около шести недель назад.

«Умница Перегрин говорит мне, что ему удалось убедить их принять телеграмму для тебя, извещающую о рождении. Надеюсь, она дошла. На телеграммы сейчас полагаться нельзя. Так или иначе, но ребенок родился, и я чувствую себя прекрасно, и все вокруг, особенно Анджела, просто восхитительны. Няня Дженнигс – Дженни для меня – говорит, что ребенок изумительный. Мы довольно весело пошутили по поводу сочетания слов „Дженни“ и „джин“ и моих слов о том, что она похожа на миссис Гэмп, – по крайней мере, эта шутка привела в смущение других людей. Я думаю, это очень смешно – все эти шутки, связанные с нянями. Его уже окрестили. Элоиз Плессингтон, которая – хочешь верь, хочешь нет – теперь стала моим новым большим другом, была крестной матерью. Со времени твоего отъезда я приобрела массу новых друзей, и вообще мне живется очень хорошо. Один интеллектуал по имени Эверард (фамилию не знаю), который говорит, что знаком с тобой, принес мне копченого лосося от Рубена. И лимон! Где Рубен достает все это? Волшебник. Я надеюсь, тебе нравится твоя служба за границей, где бы ты ни был, и ты уже забываешь все лондонское свинство и грязь. Йэн говорит, что собирается навестить тебя. Каким образом? Страшно хочется, чтобы ты поскорее возвратился.

В.».

Письмо Анджелы было написано месяцем позже.

«У меня для тебя ужасная новость. Возможно, мне надо было попытаться дать телеграмму, но Артур сказал, что в этом нет смысла, так как ты ничего не сможешь сделать. Так вот, приготовься. Вирджиния убита. Перегрин и миссис Корнер тоже. Джервейс уцелел и находится у меня в безопасности. Один из этих новых самолетов-снарядов попал в Карлайл-плейс вчера в десять утра. Все они были убиты наповал. Все коллекции Перегрина уничтожены. Это Вирджиния подала идею, чтобы Джервейс находился у меня и был в безопасности. Мы надеемся, что сможем перевезти Вирджинию и Перегрина в Брум и похоронить их там, но это нелегко. Сегодня утром я заказала мессу по ним здесь. Вскоре состоится другая месса в Лондоне для друзей. Не буду пытаться рассказывать тебе, что я чувствую, кроме того, что теперь больше, чем когда-либо, молюсь о тебе. У тебя была трудная жизнь, Гай, и казалось, наконец твои дела начали поправляться. Как бы там ни было, у тебя есть Джервейс. Жаль, что папа не дожил, чтобы узнать об этом. Мне хотелось бы, чтобы ты видел Вирджинию в эти последние недели. Она, конечно, оставалась прежней – прелестной, беспечной, самой собой, – но в ней произошла какая-то перемена. Я начинала все больше и больше понимать, почему ты любил ее, и сама стала любить ее. В прежнее время я не понимала этого.

Как говорит Артур, тебе здесь действительно делать нечего. Я полагаю, ты мог бы получить отпуск по семейным обстоятельствам, но думаю, ты предпочтешь продолжать заниматься своим делом, в чем бы оно ни заключалось».

Эти новости не слишком взволновали Гая; в действительности – даже меньше, чем прибытие Франка де Саузы, джипа и президиум. Ответ на вопрос, который так волновал Кирсти Килбэннок и других его знакомых (каковы были отношения между ними во время их недолгой совместной жизни в квартире дяди Перегрина?), был достаточно прост. Возвратившись из бюро записи актов гражданского состояния в качестве мужа, Гай с трудом доковылял до лифта. Когда он улегся в постель, к нему присоединилась Вирджиния и с мягким, нежным проворством приспособила свои ласки к его болезненному состоянию. Как всегда, она была щедра в том, в чем заключался ее талант. Без страсти или сентиментальности, но в духе дружбы и уюта они вновь обрели удовольствия брака, и за те недели, пока заживало его колено, глубокие старые раны в сердце Гая и в его гордости также затянулись. Возможно, Вирджиния знала, что так и должно было произойти. Январь был месяцем удовлетворения, временем завершения, а не посвящения в тайну. Когда Гай был признан годным к службе в строю и ему выписали командировочное предписание, он почувствовал себя так, как будто покидает госпиталь, где его искусно врачевали, – место, которое с благодарностью помнят, но куда не имеют особенного желания возвратиться. Ни тогда, ни позже Гай не сказал Франку о смерти Вирджинии.