Меч Ислама. Псы Господни. Черный лебедь - [15]

Нельзя было терять время. Генуэзцы уже заняли носовую палубу «Сикамы», тесня испанцев. И тут, в этот самый миг, когда обстановка на галере Просперо ухудшилась, он, к своему отчаянию, увидел, что «Перпиньяна» и «Ория», на которые он так рассчитывал, остановились, проигнорировав его сигналы. Пока генуэзцы штурмовали его бак, он наблюдал, как обе неаполитанские галеры обратились в бегство. А с ними и все малые суда. Поскольку все видели, как пал вымпел Монкады, они сочли бой проигранным и поспешили отступить.

Капитану «Перпиньяны» пришлось на берегу давать объяснения принцу Оранскому, который остался за главнокомандующего в отсутствие Монкады. По его словам, он считал своей обязанностью сохранить галеры для императора, за что и был повешен. Что касается капитана «Ории», достаточно умного, чтобы предвидеть свою участь в Неаполе, он довел свое предательство до логического конца, перейдя на сторону Дориа.

Все это разбило надежды Просперо. В отчаянии он понял, что спасения нет. Галера самого Филиппино присоединилась к трем другим нападавшим на все еще сопротивляющиеся императорские суда.

Дель Васто тронул Просперо за руку.

– Это конец, друг мой. Эти предатели украли победу, которая могла бы стать твоей. Твоя гибель не принесет императору пользы.

Просперо не нашел что возразить на это предложение сдаться.

– Лучше сейчас выжить, чтобы когда-нибудь умереть более достойной смертью. Когда этот день придет, Просперо, позволь мне снова быть на твоей стороне.

Когда стрелки Лотрека прорвались на палубу, где все еще стояли ряды защитников, Просперо спустил флаг, чтобы положить конец бессмысленной бойне.

Глава VI Пленник

Обнаженный по пояс мессир Просперо Адорно испивал чашу позора на скамье для гребцов. Рыжевато-каштановые волосы его были коротко острижены.

Он был прикован за ногу. Прожаренный июльским солнцем Южной Италии, покрытый шрамами от плетки надсмотрщика, он надрывался у весла, спал, не сходя со своего места, и лишь лоскут кишащей вшами воловьей шкуры защищал его тело от неподатливого дерева. Кормили его, как и всех рабов на галере, – тридцать унций сухих галет в день и ведро воды для утоления жажды.

Человек привередливый от природы и в силу воспитания вряд ли может представить себе что-либо более унизительное, чем это скотское существование. При такой телесной деградации только недюжинная сила воли могла остановить и духовное падение, после которого от человека оставалась лишь внешняя оболочка.

Примером стойкости духа для Просперо стал его сосед по галере. Капитаном пятидесятишестивесельной «Моры» был тот самый Ломеллино, который в битве при Амальфи командовал резервом. Когда Просперо привели на освобожденное для него место, черные глаза дюжего смуглого раба сначала расширились от удивления, а потом в глубине зрачков засверкали веселые огоньки. Затем его губы растянулись, сверкнули в улыбке ослепительно-белые зубы, и Просперо узнал, к своему удивлению, в этом смуглом человеке с заросшим черной щетиной лицом великого командира корсаров, отважного Драгут-рейса, первого среди капитанов Хайр-эд‑Дина (Барбароссы). То, что он оказался прикованным к одному веслу со своими же пленником, взятым в знаменитом бою при Гойалатте, показалось им обоим не случайным совпадением.

– Ya anta![8] – вскричал мусульманин, оправившись от изумления. – Бисмилла![9] Неисповедимы пути Единственного! – Потом он засмеялся своим грудным смехом и воскликнул на странной смеси итальянского и испанского: – Превратности войны, дон Просперо!

Ломеллино, высокий и гибкий сорокалетний мужчина с узким и строгим лицом патриция, с тревогой смотрел, как оружейник заковывал мессира Просперо. Чтобы неверный не превзошел его, выказав присутствие духа в несчастье, Просперо рассмеялся, едва донесся звон металла.

– И новый поворот судьбы для нас обоих, синьор Драгут!

Ломеллино слушал, и его темные глаза смотрели все более настороженно.

– Топор вонзается в дерево, из которого сделано его топорище, – сказал Драгут. – Но все равно, добро пожаловать. Marhaba fik![10] Если и суждено моему плечу мараться о плечо неверного, то пусть уж это будет такой неверный, как вы! И все же повторяю: неисповедимы пути всемилостивейшего Аллаха!

– Я полагаю, синьор Драгут, нам приходится иметь дело с вполне исповедимыми путями людскими. – Просперо давно стало ясно, что приковывают его сюда благодаря изобретательной мстительности Филиппино Дориа, вдохновившей приговорить узника столь высокого положения к галерам.

На другой день после кровавого столкновения у Амальфи, в котором расстались с жизнью две тысячи человек и половина кадровых офицеров попала в плен к генуэзцам, маленькие мутные глазки Филиппино вспыхнули при виде Просперо Адорно в выстроенной на палубе шеренге. Он с довольным видом взирал на происходящее, сидя под пологом шатра, а стоявший рядом офицер проводил поименную перекличку пленников. Затем, не сводя взгляда с Просперо, Филиппино медленно спустился по ступеням у входа и, ссутулившись, остановился перед ним.

– С прибытием! – приветствовал он, насмешливо скривив губы. – Когда мы встречались в последний раз, речь шла о расплате и вы изволили кое-чем похвастать. Посмотрим, как вы теперь это исполните. – Сказав это, он повернулся, вызвал Ломеллино из группы своих капитанов и громко отдал приказ, обрекающий Просперо на цепи у весла.