Меч и плуг - [14]

«Достается!» — посочувствовал Юцевич эскадронному. Сегодня что-то действительно все разносы комбрига на него одного. Вальдман побагровел, сидел с опущенной головой.

— А он их одеколоном прыскает, — снова ввернул Девятый.

На этот раз Вальдман дернулся, как от удара.

— Ты… это самое… соображай, чего мелешь! Или, думаешь, глотку заимел, так теперь ори, что в башку твою дурную влезет?

— Ты на меня бровями не шевели, — отмахнулся Девятый. — Ты на бабу свою шевели.

От возмущения у Вальдмана остановились глаза.

— Ладно вам! — прикрикнул на них комбриг и взглядом пристыдил обоих. — Как маленькие, честное слово.

Вальдман, рывком двинув свой табурет, отсел от Девятого подальше.

— Слово комиссару, — объявил Котовский, заметив, что Борисов делает ему едва заметный знак.

На взгляд Борисова, в словах комбрига, когда он вроде бы ничего еще не приказывал, не диктовал, а всего лишь возражал командирам, — в словах его содержались две важные мысли, на которых Котовский по обыкновению не остановился, не развил их, а они несомненно стоили особого внимания, потому что коренным образом меняли неправильный взгляд на противника и вместе с тем в совершенно новом свете представляли роль бригады, каждого ее бойца и командира. Но такова уж манера Котовского: он заставлял своих командиров думать наравне с собой, высказываться по ходу обсуждения, зная, что при этом начальник штаба обязательно уловит главное, основное и вовремя возьмет на карандаш. В таких разговорах, а часто даже в перепалках, вырисовывались чисто военные решения, о которых бригада узнавала из боевых приказов, написанных начальником штаба. Борисов не сомневался, что мысли, которые только что показались ему важными, Юцевич также не пропустит, и все же он сделал знак, что хочет говорить, потому что за легкомысленное настроение, проскочившее в словах Вальдмана, он чувствовал и свою кипу (едва бригада получила приказ грузиться в эшелоны, Борисов позаботился, чтобы политработа с людьми велась ужо в пути, но, видимо, в бойцах крепко засело пренебрежение к такому противнику, как бандит. Однако здесь, и Котовский совершенно прав, бандит совсем иной, не тот, какого бригада гоняла на Украине, и следовало вовремя позаботиться об отрезвлении, пока этого не добился противник — не добился, как обычно на войне, обильной кровью).

Прежний комиссар Христофоров, убитый под Тирасполем, любил повторять: «А давай взглянем пошире!»; и в этом подходе к любому делу — подниматься для обзора выше остальных — заключалось, как полагал Борисов, основное назначение комиссара. Вот и сейчас он напомнил, что Ленин в одном из последних выступлений назвал сегодняшнюю деревню сильно «осереднячившейся». В самом деле, крестьянство, получив в свое владение бывшие помещичьи земли, стало жить лучше, зажиточней, и на этом-то как раз и сыграл Антонов, выставив коммунистов грабителями крепкого хозяйственного мужика. На недовольстве деревни продовольственной разверсткой построена вся пропаганда антоновского штаба, этим недовольством держится вся огромная армия мятежников. Но (и Борисов наставил палец, призывая сосредоточиться на том, что он сейчас скажет) Владимир Ильич Ленин еще в феврале, за месяц до X съезда партии, настоял, чтобы в Тамбовской губернии продовольственную разверстку заменили налогом. И ее заменили — было вынесено специальное постановление. Однако главари мятежа положили все силы, чтобы ленинское распоряжение не дошло до ушей крестьянства. Антонов и его помощники сразу поняли убийственную силу этого шага Советской власти: из их рук выбито основное оружие. Что им теперь остается? Чем еще зажечь мужика, как удержать его в повстанческой армии? А нечем. Вот и остается им стращать, дурачить…

— Так что Григорий Иванович правильно сказал: вперед шашки ум посылай. Ум! Что это значит? А это значит, что бандиты мужику поют одни песни, а мы ему должны — напротив. Антонов мужика стращает нами, а ты ему покажи совсем наоборот. Они ему вранье, а ты ему — правду. Вот и пойдет у нас дело. А коль мужик узнает настоящую правду, ему и воевать будет не за что. Ведь так? За что он будет по лесам-то мыкаться? Вот и получится, — Борисов повернулся к Вальдману, — что шашкой ты зарубишь одного-двоих. Пусть даже десятерых. А словом, правильным словом и поступком ты разоружишь у Антонова сразу целый отряд. Полк! Чуешь? Да и другое еще надо понимать: сейчас весна, самое время работать…

— Сейчас день год кормит, — вставил Котовский. — Сейчас он не посеет — что зимой жрать станет? Он же понимает!

— Сами видели, — продолжал Борисов, — мужик к нам лезет жадно, гуртом. Он же слышал, прознал слухом, что есть какое-то постановление, а от него его скрывают. Ему антоновское вранье уже поперек горла стоит. Поэтому он и тянется к нам, тянется за правдой, и мы должны ему ее растолковать, как говорится, разжевать и в рот положить.

— Только не так, как некоторые тут, — заметил комбриг, выразительно глянув на Девятого. — Тоже мне — нашел где шутки шутить!

— Глотка есть — ума не надо, — не удержался торжествующий Вальдман.

Лицо Девятого побагровело. Ведь знал же, что комбриг, если только попадешь ему на заметку, не спустит, не забудет — не в его это правилах. Но понадеялся, что за делами, за важными заботами пронесет. Не пронесло, нашел-таки момент… Чувствуя жар на своих щеках, Девятый не поднимал глаз. Даже обидное замечание Вальдмана он пропустил мимо ушей.