…Я, смиренный брат Каринтий, стою по пояс в воде и любуюсь на две живых ракеты, что в ликовании своём режут воду надвое, а мессер Дарвильи наблюдает за нами тремя, помахивая легкой палочкой из кипариса. Он здесь не воин незримого фронта, не успешный дипломат и не влиятельный придворный, конфидент, нунций и эмиссар в одном лице, — а просто желанный гость. Барбе вполне оправился: морской воздух врачует раны не хуже морской воды. Это лишь вредоносные наросты они оба разъедают до самого основания.
— Мы посеяли заразу в крови Рутена, — сказал я напоследок нашей безымянной владычице, — или, скорее, всколыхнули в ней то, что дремало на дне изначально. Удивительное дело: я даже не представлял себе, сколько опытов такого рода вы заложили.
— А кабы знал — не стремился бы так яростно защитить один-единственный?
Я вовсе не был в этом деле образцовым воином, в чем не устаю себя упрекать. Это моя личная епитимья.
— Еще я думаю теперь: может быть, сотворенное нами — зло и грех?
— Ничего такого ты не думаешь, — усмехается она. — Ведь это радость. Разве для радости возможны условия и предписания, разве ее можно заключить в рамки?
— И верно. Как может быть злом то, что происходит у меня на глазах: две счастливых пары. Четверо людей, разбивших свои оковы.
— Шестеро, — говорит она.
Кого ещё она имеет в виду — меня и… Барбе? Нет. Он по характеру бобыль и навсегда останется таким. Будет стоять один против неба, как его драгоценный узкий клинок. С честью и славой.
…Между островом святого Колумбана и дальней франзонской обителью что ни ночь пролетают беззвучные зарницы, простираются семицветные занавеси полярных сияний — здесь ведь тоже север, а может быть, это бушует преодолённый Радужный Покров.
Небесный телеграф.
Может статься, я когда-нибудь сам пройду его путем.
Один английский рутенец по имени Честертон сказал: «Когда возвращаются монахи — возвращается брак».
Ну и, как говорит святая мать Бельгарда, разные бывают монастыри. И разные монахи…
