Меандр: Мемуарная проза - [131]

Книги, о которых Рейн чаще всего говорил в то время, клялся дать мне почитать и не давал, были "От Монмартра до Латинского квартала" Франсиса Карко и "Пикассо и окрестности" Ивана Аксенова.

Лет семь спустя Бродский напишет свое первое настоящее стихотворение — "Я обнял эти плечи и взглянул…". Странное дело: обнимает возлюбленную и при этом внимательно рассматривает "то, что оказалось за спиною", используя тот же поворот сюжета в "Яблоке":

…А за тобой

я помню яблоко на голубой холстине,

просторное, покатое, как лодка,

оно пробило строй сосновых досок,

замедлясь здесь, оно было желто.

Я наблюдал чешуйчатую кладку цвета,

и абажур округло поднимался

над яблоком, как шелк под сквозняком,

и над теплом большой открытой пищи.

Да-да, конечно, наконец-то снова —

там в яблоке — творилось мирозданье,

материя переходила в цвет.

Остановленное, но тем не менее уходящее мгновение, кубистическое вторжение яблока в портрет девушки на городской площади, переход материи в цвет и времени в текст — это и есть смысл лирического стихотворения, содержание понятия лиризм, его основы по крайней мере.

Желтое яблоко на голубом фоне — это, скорее всего, из эрмитажного натюрморта Сезанна. Рейн пишет "Яблоко" не потому, что увидел яблоко, а потому, что видел, как Сезанн написал яблоко.

Так вот костяк дикарского лиризма,

фигура и условие расцвета

до крика исступленной желтизны.

"Материя переходила в цвет". За цветом, добытым таким образом, устанавливается новое постоянное значение: "желтое — исступленное". Об агонии забросившего поэзию Рембо Рейн, примерно в то же время, говорит так: "Итог, что груб и желт".

У меня отец был поэт. Я с детства знал много пишущих стихи людей. Но от первой встречи с Рейном у меня на всю жизнь осталось ощущение первой встречи с Поэтом. Наверное, оттого, что с ним я познакомился не в силу семейных связей, а сам по себе, потому что он был моим сверстником (ну, на полтора года старше), что он громовым голосом, сверканием очей, патетическими каденциями почти до неприличия соответствовал романтическим представлениям о поэте.

Мне было пятнадцать лет, я учился в девятом классе, а Рейн в десятом. В другой школе, хотя моя школа была прямо напротив Технологического института, на территории которого жил Рейн с матерью. Общий знакомый передал мне приглашение Рейна зайти. Были морозные зимние сумерки. Было интересно отыскивать жилье Рейна — меня всегда интриговали эти города внутри города, вроде городка Техноложки, куда просто так, без приглашения, не зайдешь. Рейн встретил меня в полосатой пижаме и принялся реветь стихи. Свои? Багрицкого? Тихонова? Не помню. Помню, что первоначальное смущение сменилось восторгом. Помню, что, уйдя от Рейна, я, несмотря на уже вовсе сильный мороз, пошел не сразу домой, а в сторону Фонтанки. На другой стороне улицы стыл странный петербургский монумент — периодическая таблица элементов во всю стену Палаты мер и весов

Все это было въявь, и даже

у основания оно схватилось

кольцом из цвета — жидким и густым.

В нем яблоко плескаться начинало,

колебля воздух и вращая стол.

Народный поэт

Бродский когда-то подхватил ласковое семейное имя Уфлянда, Волосик. Месяца за два до смерти, позвонив мне, чтобы прочитать очередную уфляндовскую эпистолу в стихах, он потом спросил по-экзаменаторски: "А что у Волосика самое главное?" Ну, по этому предмету я и сам бы мог его проэкзаменовать: "Рифма, конечно!" За свой ответ я заслужил у Иосифа пятерку. (Кстати сказать, я сейчас ясно вспомнил, как за несколько лет до того мы говорили о рифме и согласились, что у Мандельштама и Ахматовой рифмы слабоваты.)

Отсутствие талантливой рифмы может компенсироваться другими элементами стиха, но неповторимо естественная лирическая интонация Уфлянда прежде всего определяется музыкой созвучных строчных окончаний. Что такое талантливая рифма, прекрасно объяснил американский поэт Миллер Виллиамс. Как ни странно, поскольку рифмованных стихов в Америке теперь почти не пишут. А может быть, ностальгия по рифме и помогла ему найти точное определение. Он сказал примерно следующее: лучшая рифма — это оригинально и глубоко рифмующиеся слова, но при этом именно те слова, которые в данном контексте были бы самыми лучшими, если бы и не было необходимости рифмовать.

Слова "семья" и "земля", "занял" и "глазами" — качественные, фонетически крепкие и, я бы даже сказал, фонологически оправданные рифмы. Но поразительную естественность и красоту они придают финалу лирической поэмы Уфлянда, потому что они были бы лучшими здесь словами, Даже если бы рифмы были не нужны:

Когда накрыта спящими земля.

Когда я сплю.

Когда я угол занял.

Когда трамваи спят.

Трамваем спит семья.

Трамваи спят с открытыми глазами.

Однажды Уфлянд рассказывал, как он написал эту поэму. Проснулся после веселой ночки у приятеля. Особенность приятельской квартиры (мне тоже приходилось там ночевывать) состояла в том, что она была докторская и находилась на территории психиатрической больницы на Удельной. Станция Удельная, северная питерская окраина, вторая остановка от Финляндского вокзала. Надо было возвращаться в город, но оказалось, что после вчерашних безумств денег на электричку ни у Уфлянда, ни у собутыльников не осталось. Просить взаймы у обитателей скорбного дома было бы странно. Уфлянд пошел в город по шпалам. Поэма стала сочиняться на Удельной, а закончилась при подходе к Финляндскому вокзалу. Всякий, кто ходил по шпалам, знает тайну шпалоукладочного алгоритма — расстояние между шпалами всегда меньше размаха шага, а расстояние через шпалу всегда больше, какого бы размаха ни были шаги пешехода. Нервный, то и дело сбивающийся с ровного ритм звучит в сложенных по дороге стихах.