Меандр: Мемуарная проза - [121]

.

"Асторийская декларация" была документом надежды на лучшее будущее, но, как это обычно бывает в жизни, лучшее будущее оказывается довольно поганым настоящим, а момент надежды — лучшим прошлым. В 1970 году в стихотворении "Астория" отец вспоминал об утре после составления "Асторийской декларации":

Еще придется лихо нам…

Прощаемся с утра.

За Толей Чивилихиным

Гитовичу пора.

А там и я под Колпино

В сугробах побреду,

Что бомбами раздолбано

И замерло во льду.

Но как легко нам дышится

Средь белых этих вьюг,

Как дружится, как пишется,

Как чисто все вокруг!

Мотив ностальгии по чистым временам войны постоянно возвращается в позднюю лирику Владимира Лифшица; одно стихотворение 69-го года начинается просто вскриком: "Дайте вновь оказаться / В сорок первом году.." С другой стороны, в стихах военного времени, довольно многочисленных, — в годы войны отец подготовил и издал пять сборников, — только раз встречается сходная тема очищающего, освобождающего эффекта войны, в стихотворении 1941 года об одном из первых дней в армии, еще до отправки на фронт:

Сегодня ротный в час побудки,

Хоть я о том и не радел,

Мне увольнение на сутки

Дал для устройства личных дел…

Крутом скользили пешеходы,

Нева сверкала, как металл.

Такой неслыханной свободы

Я с детских лет не обретал!

Как будто все, чем жил доселе,

Чему и был, и не был рад,

Я, удостоенный шинели,

Сдал, с пиджаком своим, на склад.

Остальные военные стихотворения, которые он считал достойными перепечатки в позднейших сборниках, — о тоске по дому, о постоянной близости смерти, о войне как повседневном труде. Но большинство, те, что он после войны не перепечатывал, — стихотворения агитационные. Впрочем, одно из них все же переиздавалось — очень в свое время популярная, вошедшая в антологии "Баллада о черством куске" (1942).

Я уже сказал, что мой отец был по характеру человек сдержанный — а это создает немалые трудности для лирического поэта, ибо лирика по определению откровенный вид искусства, излияние интимных чувств. Правда, он обладал разносторонним дарованием — был успешным и очень плодовитым детским писателем (комик Геннадий Хазанов рассказывал по телевидению, как в детские годы попался на плагиате — представил на конкурс как свое стихотворение Владимира Лифшица), сочинял отец и тексты песен (его "Пять минут, пять минут…" неслось из каждого окна), был драматургом, издал несколько книг прозы, всю жизнь писал юмористику. В особенности ему удавались литературные пародии. Как говорил известный московский острослов Иосиф Прут: "Сейчас модно пародироваться у Лифшица". Позднее в книге о пародии Вл. Новиков писал о творческой установке Лифшица-пародиста: "Четко и внятно выявить кредо пародируемого автора и вместе с читателем прислушаться к голосу персонажа.."[62]

Юмористику и детскую литературу от лирической поэзии отличает возможность игровой, карнавальной позиции автора, а уж автор пародии по определению личность в маске. Маскарадной персоне пародиста приличествует не имя, а псевдоним. До войны отец обычно подписывал свои пародии "Мелкий завистник". В финскую кампанию вместе с другими поэтами фронтовой газеты подписывался "Вася Тёркин" (позднее этот коллективный псевдоним, имя, позаимствованное у дореволюционного беллетриста Боборыкина, сделал именем главного героя своей знаменитой поэмы Твардовский). В 60-е годы отец помогал обеспечивать поэтическое творчество коллективно созданного на юмористической странице "Литературной газеты" "писателя-людоведа" Евгения Сазонова. Водя пером моего отца, этот потомок Козьмы Пруткова сочинял полные идиотского глубокомыслия восьмистишия, которые он называл "философемсы". Например, такое, под названием "Коробка":

Моя черепная коробка

Полна всевозможных чудес.

Сейчас, например, эфиопка

Там пляшет в одеждах и без.

Бывает, газету листаю,

Беседую мирно с женой,

А сам средь галактик летаю

В коробке своей черепной.

Что-то, однако, происходило в иных "философемсах" — из-за придурковатой маски иногда доносились очень чистые лирические размышления:

Не ждите от поэта откровений,

Когда ему уже за пятьдесят,

Конечно, если только он не гений —

Те до конца сдаваться не хотят.

А тут ни мудрость не спасет, ни опыт,

Поэт давно перегорел дотла.

Другим горючим боги топку топят

Таинственного этого котла.

Или:

Позабывать не надо никогда нам

Про вечный мировой круговорот.

Великим или Тихим океаном

Передо мною вечность предстает.

И, этот мир покинув многоликий,

Сквозь времени таинственный туман

Мы все уйдем: великие — в Великий,

А остальные — в Тихий океан.

Внимательный читатель мог задуматься, почему, собственно, эта грустная лирика приписывается "писателю-людоведу" Сазонову, уж не потому ли, что ее устойчивый пессимизм иначе насторожил бы редакторов-цензоров, натренированных не допускать "упадочнических" настроений, сосредоточенности на теме смерти. А Евгению Сазонову это сходило с рук, и он продолжал:

Когда-нибудь, надеюсь, что не скоро,

Возможно, в полночь, может, поутру,

Я, с музой не закончив разговора,

Вдруг вытянусь на койке и умру.

Да, я умру. Двух быть не может мнений.

Умру, и мой портрет на стенку ты повесь.

"Нет, весь я не умру!" — сказал когда-то гений.