Мазохизм: Юнгианский взгляд - [38]

Целью культа Диониса был экстаз, который «мог означать все, что угодно, начиная с поисков своего „истинного Я“ и кончая глубинным изменением личности». Мазохистское переживание, независимое от сексуального выражения, имеет ту же цель. Карен Хорни высказала следующую гипотезу:

В конечном счете все мазохистские устремления направлены на удовлетворение, а именно: добиться того, чтобы забыться, избавиться от «я» со всеми его конфликтами и всеми его ограничениями. В таком случае мазохистские феномены, которые мы находим в неврозе, должны представлять собой патологическую модификацию дионисийских склонностей, которые, видимо, затем распространяются по всему миру.

Хорни, наверное, права в отношении цели забвения, существующей в мазохизме. Несомненно, экстаз такого забвения — сущность дионисийского, как и всякого мазохистского переживания, в процессе которого человек так далеко выходит за свои рамки, что теряет свою идентичность. Однако психиатрия постоянно приравнивает это желание забыться к патологии. В прежние времена, в менее светскую эпоху, оно считалось стремлением к единению с божественным образом, и его экстаз был мистическим. Как нам отличить патологию от культового поклонения? Или как найти отличия между грубым эксгибиционизмом и драматическим экстазом? Рассмотрим случай Элизабет из Гентона, средневековой монахини, краткую историю которой пересказывает Краффт-Эбинг как пример патологического мазохизма:

В результате самобичевания розгами она действительно вошла в состояние вакхического сумасшествия. Как правило, она бредила, когда, возбужденная необычным бичеванием, была уверена, что соединилась со своим «идеалом». Это состояние было ей настолько приятно, что она часто кричала: «О, любовь, о вечная любовь, о любовь, о, вы, Божьи твари! Кричите вместе со мной: „Любовь, любовь!“»

Если мы начнем искать патологию, то, несомненно, найдем ее в крайностях, в самобичевании, в сумасшествии вакханалий, в любви. Точно так же мы можем найти ее у всех святых. «В жизни почти каждого святого мы видим попытки приблизиться к страдающему Христу через боль, вызываемую самоистязанием». Казалось бы, христианская святость требует здоровой дозы мазохизма. Но тогда всех святых следует считать немного сумасшедшими.

В Помпеях, в Замке Мистерий, хранится серия древних фресок, и существует поверье, что на них изображена женская инициация в дионисийской мистерии. Совершенно невозможно передать молчаливую, возвышенную красоту этих творений, не говоря уже о том, чтобы описать их словами. Но эти иллюстрации, в особенности две или три из них, позволяют рассмотреть нашу тему в контексте мифа. Эту сцену инициации мы можем считать инициацией души через подчинение энтузиазму — божественной одержимости.

На одной из завершающих серию картин есть такая сцена: инициирующаяся женщина, полуобнаженная, в свободно спадающем с нее платье, стоит на коленях рядом с одетой женщиной, положив голову ей на колени. Позади нее изображена ангелоподобная женская фигура с крыльями, она широко расставила ноги и держит хлыст в поднятой правой руке. В этой сцене царит спокойствие, почти меланхолическая тишина. Невозможно понять, был ли нанесен первый удар или же он вот-вот «созреет». Эта сцена вызывает ощущение ожидания и неотвратимости, напоминает бесконечные мазохистские фантазии, включающие порку розгами и наказание. Гипнотизирующая нагота женщины, ее коленопреклоненная поза, полное отсутствие у нее сопротивления жалящему хлысту представляют собой высочайший визуальный образ полного подчинения. Она готова принять бога. Как же она пришла к такому состоянию?

В сцене, предшествующей бичеванию, изображена стоящая на коленях женщина, которая пытается поднять покрывало с корзины, где находится фаллос, а значит и бог. Это действие обычно интерпретируется как предосудительное и даже кощунственное.

Историк искусства Амадео Мэйуи предположил, что крылатая фигура с хлыстом воплощает уже известную нам богиню Aidos, имя которой означает «Стыдливость» (трепет, почтительность, уважение, скромность). Инициирующуюся женщину бичует стыд и скромность, чтобы придать ей смирения и вернуть ей истинное представление о ее естественных рамках, ее человечности и смертности.

Для мазохиста наказание может оказаться главной темой его жизни. Если в современной порнографии обнаженная женщина встает на колени под ударами хлыста, предполагается, что она подвергается наказанию за совершенный проступок. Точно так же в повседневной жизни суть отношений мазохиста к людям и вещам заключается в том, что они его наказывают, он — наказуемый. В самых предсказуемых и самых общих событиях и фактах — от плохой погоды до стоптанных ботинок — он находит доказательства своей неполноценности. Свою тайную гордость мазохист может испытывать только индивидуально; он, глупец, не осознает, что первородный грех не возник одновременно с его рождением. Размышляя, страдая, снова и снова оживляя в памяти свои обычные унижения и боли, мазохист попадает в цель, даже если эта цель — топчан для порки.

В своих фантазиях мазохисты нарушают самые разные правила, чтобы иметь возможность себя за это наказывать. Независимо от того, отыгрываются ли эти фантазии, скрываются ли или постфактум встраиваются в жизненные события, чтобы их объяснить или оправдать, мазохист все время заново для себя открывает и заново переживает свою подчиненность и неповиновение. Но этот хронический процесс создания/нарушения правил и наказания неоднозначен и амбивалентен. Например, хотя мазохист чувствует, что он заслуживает наказания, любое наказание всегда оказывается для него слишком большим. Оно всегда жестоко и бесчеловечно; если наказание было бы менее значительно, человека, который его исполняет, не называли бы садистом. Если мазохист начнет возражать, ему придется ползти на животе через всю комнату; за опоздание он получит тридцать плетей, за проявление малейшего сексуального влечения он подвергается сексуальному насилию.