Мазарини - [59]

Очень важным было прибытие в Париж, в 1644 году, небольшой группы римских священников во главе с отцом дель Монако, который исповедовал от министра до отца Биссаро. Этих феатинцев, неизвестных в Париже, строгих последователей святого Гаэтана, Мазарини мог встречать у Барберини, человека весьма терпимого в вопросах веры. Феатинцы, монахи с безупречной репутацией, славные миссионеры, которых Мазарини поселил на берегу Сены, напротив Лувра, помогали ему обойти опасное влияние иезуитов, которых он так хорошо знал (чтобы улестить иезуитов, он пригласил их духовниками к маленькому королю). Феатинцы, суровые и одновременно умные и изощренные (их главная церковь — Сант-Андреа делла Балле — всегда находилась в Риме, хотя среди монахов было много сицилийцев), преданные папской курии католики, четко следовавшие предписаниям Тридентского собора, были представлены королеве-матери. Она высоко их ценила, часто принимала у себя и дала согласие назвать грандиозную церковь, которую начали строить для феатинцев на левом берегу Сены (от нее почти ничего не осталось), именем Сент-Анн-ла-Руаяль — тонкая дань уважения самого близкого из ее великих слуг. Двору и столице пришлось принимать феатинцев со всей возможной любезностью, как, впрочем, и иезуитам (несмотря на скрытые противоречия).

Эта столь милая сердцу Мазарини атмосфера «всеримского» не мешала ему полностью посвящать себя (или почти полностью) делам королевства, которое он для себя выбрал, и регентше, которая выбрала его. Королева усилила его власть и одновременно увеличила доходы, назначив суперинтендантом своего двора (1644 год), а следом и главным воспитателем Людовика XIV (1646), — по-настоящему важное политическое решение.

Несмотря на некоторые ошибки (итальянские походы, глупая потеря важного союзника — Голландии), министр пять лет работал на победу и Вестфальский мир; затем последовало создание хрупких Прирейнских союзов, которым никто не придавал (или делал вид, что не придает) значения.

Больше того, многие недовольные и святоши упрекали Мазарини в том, что он помешал заключению единственно достойного мира с самым католическим из королей — испанским (в котором делалась ставка на слабость Франции, связанную с несовершеннолетием короля). Суть дела заключалась в том, что все — несколько тысяч людей — занимались в основном внутренними проблемами, разрешением конфликтов, интриг и денежного вопроса — подоплеки всех проблем.

Так начался жестокий кризис по имени Фронда — от названия детской игры, весьма, кстати, опасной, поскольку когда-то в нее играли неким подобием пращи (вспомним Давида и балеарских фрондеров, то есть метателей камней).

Финансовый дебют: как заставить парижан платить

Все, о чем мы коротко расскажем, — Фронда, Фронды, большие и малые, — сводится в конечном итоге скорее к амбициями, чем к идеям, причем к амбициям давним, неумеренным и неудовлетворенным, к денежным проблемам, хотя и не только к ним, к чувствам, в основном к ненависти, изначальной и новоприобретенной. То была ненависть к иностранцу, особенно к итальянцу, и ненависть к финансисту, конечно, мерзкому, низкому вору. Это двойное чувство, а вернее — двойная неприкрытая глупость, такая, которую отстаивают до хрипоты в голосе…

Невозможно передать, как сильна была нужда в деньгах, сколько усилий прилагалось, чтобы вставить платить провинцию, оказывавшую яростное сопротивление. Впрочем, провинция в конечном итоге была не слишком опасна. Огромный зверь, чудовище с 400 000 душ, где почти всегда решалась судьба королевства, — вот кто играл первую скрипку…

Здесь жили скученно, а теснота обычно хорошо помогает разобраться в происходящем, в том числе стремительно распространяющиеся слухи и страсти. Около тысячи жителей на гектаре площади, дома, вытянутые вверх, где башмачник живет рядом с финансистом (мастерская внизу, полунищета наверху, богатство на этаже аристократа), а крыши почти соприкасаются над улицами и улочками. Пресловутая вонючая грязь, покрывающая будущие мостовые с текущим посередине ручейком, куда выливаются через окна все помои. Повсюду лавки и молочные торговцы, толкотня разносчиков воды, лакеев, простолюдинов, чопорных буржуа, кареты и телеги проезжают, где попало… Сена, с ее четырьмя портами (лес, вино, сено, зерно), забитыми лодками и шхунами, они кормят и… утоляют жажду (с помощью сотни кабачков, конечно). Короче говоря, в городе, обнесенном стенами, за воротами, которые сторожа каждый вечер запирают на засов, шумящий люд — разбойники и гарцующие верхом вельможи; все друг друга знают, каждый любит и умеет поговорить, болтают всюду — в лавочках, на перекрестках, перед соборами, на мостах, на берегах реки, на рынках и кладбищах.

Видимость беспорядка: люди объединены в приходах и религиозных братствах, в цехах и кварталах. Кварталов шестнадцать, буржуазная «милиция» выполняет работу полиции, население каждого квартала объединено в группы по пятьдесят и десять человек, они избирают — не самым прямым путем — мелких начальников, чаще — чиновников, иногда — членов парламента; существуют стихийные объединения соседей, завсегдатаев кабачков, покупателей маленьких рынков. Итак, толпа хорошо структурирована, но ее части переплетаются, на них оказывают влияние и видный парламентарий, и блестящий дворянин, и красноречивый кюре. Толпа — лучшая питательная среда для распространения слухов и организации беспорядков. В самом сердце города — дворец маленького короля, его часто видят играющим в садах Тюильри или весело скачущим на своем маленьком белом коне, но рядом всегда двое проклятых иностранцев…