Майя (фантастическая повесть) - [26]

В Петербурге, в многолюдном обществе, которое она нашла у Орнаевой и Бухаровых, друзей нашлось ей множество… Театры, опера, выставки, даже презираемые ею заглазно балы произвели на Майю блестящее впечатление. Она охотно осталась бы дольше гостить у Бухаровых, которые ее усердно о том просили; но отец, пробывший только с неделю в столице, писал грустные письма, по которым Майя предположила, что он болен, испугалась и решила тотчас ехать домой.

Тогда и Орнаева собралась, уверяя ее, что только для нее и жила здесь.

На первой неделе поста они возвратились: Майя, как в чаду от множества новых впечатлений; Орнаева, сильно озабоченная… Из данного ей срока оставалось менее четырех месяцев, а она не видела никаких признаков у Майи сердечных движений.

— Легко ему приказывать: «Вы так должны устроить, чтобы ее сердце заговорило!..» А если оно не может, не умеет говорить?.. Ведь бывают немые от природы! — досадливо иронизировала она сама с собою. — Эта девочка, как истое создание не от мира сего, — русалка или эльф, — не поддается никаким человеческим чувствам. Уж я ль с ней не бьюсь? — и ничего! Ни кокетства, ни тщеславия, — о любви даже не поминая!.. Это не живой человек, а поэтическая кукла, набитая мистицизмом.

Так рассуждала Орнаева, но, в сущности, в Майе произошла большая перемена. Она не влюбилась ни в кого, это правда, но вошла во вкус развлечений, полюбила блеск и удовольствия, которых суетность осудили бы те, чье одобрение в прежнее время доставляло Майе величайшее счастие. Месяц в городе, среди вечной суеты и спеха, свел ее с колеи, приучил упускать из виду, что сказал бы Кассиний о ее препровождении времени? Она, среди массы развлечений, о которых прежде не имела понятия, не то чтобы забывала Кассиния, но уж не так много и часто о нем думала. Однако, как только она вернулась домой, ее охватили воспоминания, и она сама себе ужаснулась, сообразив, как мало она во все это время думала о прежнем, как редко вспоминала наставления своего друга.

Прошедшее нахлынуло и охватило ее с новой силой, как только она вошла в дом, где протекло ее детство. С непривычки ей казалось, что она целый век в нем не бывала… Ее охватили воспоминания!.. Ей так захотелось полнее окунуться в прошедшее, что она рада была остаться одна с отцом, когда уехала Орнаева.

Того же нельзя было сказать о профессоре.

Целуя и сжимая в объятиях дочь, он смотрел на улыбавшуюся ему кузину и припал к руке ее с горячностью не меньшей. Ринарди едва ли не одинаково скучал по обеим отсутствовавшим, пока они были в Петербурге, и не раз ловил себя на размышлениях: как хорошо бы пожить ему на свете в последние годы жизни, если б «так или иначе» Софья Павловна навсегда поселилась бы с ними. Пожалуй бы, даже одна с ним, предполагая возможность выхода замуж дочери его… Он легче примирялся с последней необходимостью, чем с мыслью о разлуке с соседкой, о ее отъезде навсегда. Он горячо желал, и даже имел некоторое право надеяться, что не будет осужден на такое горе… Ответы Орнаевой на письма его, где он сетовал на свое старческое одиночество, давали ему это право.

Оставшись с Майей один, он бил на то, чтоб все в подробностях разузнать о их препровождении времени в столице; а она, напротив, все возвращалась к тому, что было прежде; вспоминала то, что для него утратило интерес со времени знакомства с «кузиной». В своих стремлениях они теперь совершенно, в корень расходились. Старика занимали лишь мысли об Орнаевой и нетерпеливое ожидание весны — весенних гроз, которые могли, которые должны были, помощью строгого исполнения им всего, что предписывалось в наставлении Калиостро, — дать ему ключ к великому могуществу. А дочь его находилась на каком-то и жизненном, и нравственном перепутьи, между влечением сердца к заветам чудодейного прошлого и разнообразием новых впечатлений. Теперь, когда они миновали, она сильнее была одурманена их богатством и новизной, чем когда они были действительностью настоящего, и в чаду их она сразу не умела разобраться.

И в деревенском их затишьи Майя не была ограждена от влияния этих новых в жизни ее сил. Ни Орнаева, ни ее столичные приятели не оставляли ее без известий. Первая то и дело, привозила читать ей вслух письма их общих знакомых с восторженными панегириками Майе, сожалениями об отъезде ее, чуть ли не с объяснениями ей в любви; вторые и сами не дремали: не только писали ей, но писали о ней и усердно присылали им все нумера газет и журналов, где о ней говорилось. Хотя ее в них и не называли прямо по имени, но несомненно говорили о ней, превознося ее до небес. Поводом к этим печатным восхвалениям послужила выставка картин Бухарова, где то и дело попадались ее портреты в разных видах: «Эдип и Антигона», «Вдохновенная», «Лесная фея» и т. д. без конца.

По наружности, однако, никто не угадал бы в ней поворота к суетности; напротив, она по виду стала величава, спокойна и уверенна в себе, как женщина, много испытавшая в жизни. Попав снова в прежнюю обстановку, охваченная вновь прежней атмосферой, воспоминаниями всей жизни, Майя Ринарди сразу стала серьезней, сосредоточенней, и с жаром вернулась к продолжению занятий, начертанных для нее Кассинием. Под влиянием их, к ней отчасти вернулось внешнее, величавое спокойствие, заставлявшее многих предполагать, что она невозмутимее и недоступней, нежели то было в действительности.