Маята - [6]

Переспит Семен ноченьку с зазнобой, а сна-то и – ни в одном глазу.

– Оставайся, – горячо шепчет Лена. – Что тебе в городе? Книжки читать? Так у нас при конторе библиотека. Книжек много, про войну есть. Хорошие. На реке жизнь вольная, оставайся, желанный…

А наутро опять – в тайгу.

Уставали по первому времени оба напарника так, что по утрам крышку консервной банки было не вспороть. Рука финку не держала.

Вопреки посулам Куролесова, достались им уже выработанные участки. Приходилось резать сосну высоко, трехметровым "хаком" с укрепленной сверху литровой посудиной. А в той – кислота, чтобы сосна живицы больше давала. Вся облепленная застывшей смолой и лесным сором конструкция весила килограммов шесть. Руки прилипали к древку намертво. В накомарниках работать нельзя, нечем дышать на жаре. На комаров уже не обращали внимания, привыкли. От мошки дегтем мазались.

Хорошо хоть участки разбросаны по тайге друг от друга далеко. Думалось одному в тайге за работой как никогда.

* * *

В который уже раз Семен рисовал в воображении, как он выходит из машины, поднимается по широкой лестнице с врезанными в вытертые мраморные ступени латунными кольцами. Как не спеша шагает на второй этаж старинного купеческого дома на Чайковской. Как звонит, видит дрожащие губы Игорька, не спеша, по одному, отщелкивает замки "дипломата", раскрывает его на столике огромного, под потолок, трюмо темного дерева. А там, в кейсе, на черном сукне – молоток. Точно такой же, как был у Игоря в руках в тот злополучный день, десять лет назад.

Семен тогда и не обратил на него внимания, молоток и молоток. Зато потом изучил его до мельчайших подробностей. Грамм на сто пятьдесят, с покрытой лаком желтой овальной рукояткой и круглым, не сбитым еще обушком, к которому прилипла вместе со сгустком запекшийся крови прядь черных волос. Черных, как у Игоря.

Он мечтал о том, как откроет дипломат и медленно поднимает взгляд, минуя вздрагивающие губы, на уровень его заметавшихся, побелевших от страха глаз…

* * *

Куролесов за последние недели сдал. Его тонкие музыкальные пальцы опухли в фалангах. Спина не гнулась. Ноги покрылись язвами. Семену раз от разу все с большим трудом удавалось по утрам поднимать напарника с постели. Все чаще приходилось уходить в тайгу одному.

В середине сентября, когда по вечерам от реки потянуло холодом, а левобережные староверы занялись ночным лучением рыбы, мастер пробежался по участку, прикинул приблизительно объем выполненной работы и выписал процентовку-аванс. Выплатил, как и положено, двадцать одну копейку за килограмм живицы: четырнадцать за "вздымку" Витьку, семь – за сборку Семену. Витек расписался в ведомости, сгреб "свои" две трети общего заработка, стараясь не встречаться глазами с Гориным, невнятно промямлил о телеграмме жене и засобирался в поселок на катере мастера. Заспешил, засуетился… Короче, уехал.

К ночи Витек явился распьяно-пьяный и на выдавленное ему Семеном сквозь зубы: "Гони мою долю, сука…", – полез в драку. Мазнув тыльной стороной ладони по его пьяной роже, Горин вышвырнул пожитки напарника из времянки и широко расставил ноги на крылечке, пробуя пальцем лезвие топора. Грязно ругаясь, Витек поплелся под навес.

Семен лежал вверх лицом, в темноте, не зажигая лампу, и ничего ему не хотелось. Он слышал слова Филина:

– Шел бы ты, Витек, в поселок. Не ровен час, положит тебя Сеня под выворотень, на мерзлоту. Он, Сеня, может! И елку поставит на место, как и было. Закон – тайга… Где-нибудь в поселке устроишься. Чем не жизнь, ни комаров тебе, участковый рядом… – хрипло смеялся старый вор. – Знаешь, Витек, береженого Бог бережет, а не береженого – конвой стережет.

Ушел Витек на рассвете. Не стал дня дожидаться. Потом болтали "вздымщики", будто в гараже работает. Поправился, мол, с лица пополнел.

Встретила Семена Лена за околицей, в который раз сердце-вещунье подсказало, что выйдет нынче Сеня из тайги. Упала милому на грудь.

– Прости, родной, мы с Виктором сладили. Обещал жениться к зиме. Говорит, врал он, бахвалился, никого нет у него… Вижу же, что уедешь. Не удержать мне тебя. Ты – городской, не пара я тебе… Как я потом тут одна? Разве что на суку удавиться…

Чего ее винить? Нелегка она, бабья доля. Почесал Семен щетину – эх, помыться-побриться не довелось! – и повернул назад, в тайгу. Побоялся не сладить с собой в этот раз. А вдруг вина выпьет и Витька встретит?.. А Семену нужно было вернуться, во что бы то ни стало…

Три недели не выходил Горин из тайги. Дорезал участок, собрал живицу, стрелевал полные, будто свинцом налитые бочки, на лесную дорогу волокушей, запряженной лесхозовским мерином. Все жилы вытянул, чуть было пупок не надорвал. Пришел в контору лицом черен, в бороде живица, иголки, седые космы – во все стороны, на лешего похож.

– Давай расчет, – сказал директору. – Работа сделана, живица в бочках, семь с половиной тонн пиши, там – с запасом. Я не крохобор.

– Доработай, Горин, до мороза. Сам видишь: людей нет. Мужикам в поселке с погрузкой поможешь, дня через три баржа придет…

– Договаривались как? Утром – живица, вечером – деньги! Забыл что ли, начальник? Так я помню… Завтра с утра посылай мастера на участок, а к вечеру – расчет! – сверкнул из-под бровей ввалившимися глазами Семен и повернулся уходить.