В середине прошлого века Иосиф Бродский назвал Малую Охту «местностью любви, полуостровом заводов, парадизом мастерских и аркадией фабрик…» Много охтинской водицы утекло с тех пор в Неву. Ленинградцы, став в одночасье петербуржцами, давно притерпелись к грязи, окуркам и окровавленным шприцам на лестничных клетках; катающимся под ногами бутылкам; расставленным по тротуарам, газонам и детским площадкам машинам. Редкую ночь не надрывается под окнами взбесившаяся автосигнализация. Коротающие старость на давно не крашенной скамейке кумушки начинают день, смакуя подробности очередного ограбления зазевавшейся женщины с сумочкой или получившей пенсию бабули. Сегодня никто уже не выскакивает ночью на улицу в пижаме, услышав зов о помощи. Никто не сделает замечание изрыгающим нецензурную брань подросткам. Лежащего на пути бесчувственного мужчину мы брезгливо огибаем стороной, не удосужившись взглянуть: жив ли, бедняга? Куда удобнее принять его за пьяного и забыть о неприятной помехе минуту спустя. Терпимость к образу жизни, высказываниям и поступкам окружающих, именуемая модным ныне словом «толерантность», переродилась в равнодушие к людям.
Происшествие, случившееся ранним июньским утром две тысячи четырнадцатого года в одном из двориков на северо–восточной окраине Санкт — Петербурга, едва ли привлекло внимание очевидцев.
Саша Енохов праздновал окончание школы. Сначала было торжественное поздравление в актовом зале и выпускной; затем одноклассники полночи гуляли в центре. Они прошлись вдоль многолюдного Невского, покружили по Дворцовой. Вчерашние школьники долго стояли на набережной, любуясь дремлющей в объятиях белой ночи Невой и взметнувшимися в небо пролётами мостов, наслаждаясь свободой, которую до конца не могли ещё осознать.
Усталые и притихшие, они на рассвете спустились в открывшееся метро и расстались на пустой гулкой платформе. Вряд ли ещё удастся встретиться вот так, всем вместе. У каждого теперь — своя дорога.
Проводив до самого подъезда живущую на соседней улице Свету, девушку, с которой, будь его воля, никогда бы не расстался, Саша направился домой.
С неба закапало, он поймал губами дождинку, рассмеялся и поспешил нырнуть в подземный переход, огибавший по кругу Заневскую площадь. Здесь круглосуточно торговали цветами. Пошарив в карманах, Саша выбрал три белых с капельками воды на лепестках гвоздики. Хотелось порадовать маму. Она же так ждала этого дня.
Продавщица–узбечка проводила взглядом светловолосого сероглазого молодого человека с необычной танцующей походкой. Пожалуй, излишне худощавый, ещё по–детски порывистый юноша не был хорош собой, но тонкое нервное лицо его приковывало взгляд, а открытая улыбка вызывала доверие.
Уже на подходе к дому Саша услышал истошный женский крик и прибавил шагу.
К стальной, крашеной суриком двери подъезда, заслонившись тяжёлым пакетом с газетами, прижалась пожилая тётка. Над её плечом тревожно горел красный глазок домофона. Напротив стояла собака с мощной шеей и непропорционально большой головой. Пёс рычал и сторожил каждое движение женщины.
Стаффорд — Саша узнал разрекламированную в социальных сетях породу.
В скверике через дорогу, жестикулируя свободной рукой, увлечённо говорил по телефону накрытый дождевиком мужчина:
— А я сказал тебе, нет… нет, говорю.
— Мужик, убери собаку! — крикнул Саша «дождевику», не спуская глаз со стаффордширского терьера. Тот оставил почтальоншу в покое и, развернувшись к юноше, посмотрел на него с любопытством. Это ещё что за фрукт? — читалось в его налитых кровью глазах.
Мужчина, не прекращая разговора, подошёл и взял собаку на поводок.
— Спасибо, мальчик, — зачастила обрадованная женщина. — Дай тебе бог здоровья, сынок! Я вчера не понесла вечернюю газету… давление у меня. Хотела — с утра… пораньше, пока люди не проснулись. Ну, я побежала, мне ещё в седьмой дом почту нести.
Саша разглядывал промокшую насквозь кроссовку. Пятясь от собаки, он оступился в выбоину на тротуаре. Саша ещё первоклассником прыгал через эту яму, мог перешагнуть её тёмной ночью и с закрытыми глазами — и вот, на тебе, обмишурился.
Он резко повернулся к собаководу.
Тот уже спустил пса с поводка и так же, во весь голос, выговаривал что–то телефонному собеседнику. Саша стал «закипать». Ладно, отвлёкся, чего не бывает, но хотя бы извинился, урод. За людей нас не считает. Типа он новый русский. Вчера ёщё был никем, и звали его никак. А теперь, блин, приподнялся, и ему всё можно? А Санька Енохов в этом дворе вырос. И ему пофиг, кто новый, а кто бывший в употреблении!
— Эй, мужик, ты чего своё чудовище отпускаешь, да ещё без намордника?
Саша направился к собаководу. В кроссовке противно хлюпало. Стаффорд уже куда–то умчался — издалека слышался его весёлый лай. Скорее всего, ворон гоняет.
Хозяин взывал к серой пелене дождя:
— Рэй!.. Рэй, ко мне!..
— Тебя и собака–то не слушается, — миролюбиво упрекнул мужчину Саша. — А если порвёт кого?
— Он свой подъезд охраняет, — сквозь зубы буркнул хозяин, продолжая звать пса.
