Маяковский - [199]

Разгадка любой жизни в причинной связи деяний и обстоятельств. Лев Толстой удивлялся человеческому заблуждению, будто счастье в том, чтобы ничего не делать. И это понятно: праздность упрощает обстоятельства, но расслабляет душу. Маяковский создавал и усложнял себе обстоятельства тем, что постоянно и активно действовал. Он жил в своем времени, успевал вникать во все, тратил себя не жалея. Лишь однажды - в пылу откровенности - признался: «Все меньше любится, все меньше дерзается...»

И в последние полтора-два года жизни он работал много. И эти годы жизни по ритму, по напряжению, по творческой самоотдаче, наконец, по остроте дискуссий вокруг него, немногим отличались от предшествующих лет. Разве только тем, что все шло по нарастающей.

Кажется, куда бы и «нарастать» остроте дискуссий, ведь еще в начале пути в газетах его называли просто «сукиным сыном»? И все-таки по нарастающей.

Иногда говорят, не только Маяковскому доставалось от критики, но и он бывал несправедлив и резок по отношению к некоторым критикам и писателям. Да, бывал и несправедлив и резок. С юных лет, с первых выступлений футуристов, защищаясь и отражая удары со всех сторон, он отстреливался не всегда расчетливо и не всегда по верному адресу. Но эта его одиночная пальба не идет ни в какое сравнение с тем критическим обстрелом из всех видов оружия, который сопровождал Маяковского на всем пути в литературе.

Говорят, что и в статьях и выступлениях критиков против Маяковского было свое понимание идеалов революционного искусства, своя правда. Было, хотя и далеко не всегда. Но есть суд времени. Становится известно, какие идеалы, какая правда были ближе к жизни.

В литературе шла острая борьба, в этой борьбе участвовали люди разных убеждений, в том числе яростные противники Маяковского, которые не чинились в выборе средств, обрушивая на него огонь критики. Разнузданная кампания вокруг поэмы «Хорошо!» и особенно вокруг пьесы и спектакля «Баня» ни с чем не сравнимы. Маяковскому отказывали в самом святом, в самом интимном - в чувстве родины, в искренности, в преданности Советской власти. «Он чужд революции нашей...» - разглагольствовал Коган. Тальников называл стихи об Америке «кумачовой халтурой». Лелевич объявлял Маяковского деклассированным интеллигентом. «Дело о трупе» - так была озаглавлена статья Лежнева о Маяковском («Странное дело: труп я, а смердит он», - сказал по этому поводу Маяковский).

Чтобы пройти Голгофу подобной критики, надо было обладать сильным характером. Маяковский не дрогнул перед нею, хотя «машина души» стала давать перебои. Кое-кто из современников это видел, замечал, но никто (!) не придал этому серьезного значения, никто не пришел на помощь.

У Асеева в поэме «Маяковский начинается» есть об этом: «мы» считали «пустяком», «позой поэта» его грусть; и когда замечали «по рифмам дрожь» - относили это на счет хандры («Чегой-то киснет Володичка!»). Он не любил выворачивать душу перед кем бы то ни было. И среди близких не нашлось человека, которому можно было доверить самое сокровенное. Потому - одиночество на миру, потому - депрессия.

Зато многочисленные оппоненты и недруги, проявлявшие себя все более агрессивно, - в приближении к роковой черте чуть ли не полностью завладели инициативой в острейшей дискуссии вокруг пьесы и спектакля «Баня». Но не будем забегать вперед, тем более что до последнего часа своей жизни Маяковский планировал ее на будущее.

Асеев сказал о Маяковском: он был общественным человеком, без всякого усилия казаться им в чьих-либо глазах. Это истинная правда. Общественная суть была у него в крови.

И еще Маяковский был человеком долга. Чрезвычайно важная черта личности, если учесть, что и прежде и ныне некоторые литературные витии кичливо заявляют: «Я ничего никому не должен!» - настаивая таким образом на своей исключительности. Нет, каждый человек - должен. Должен - миру, человечеству, земле, дому, близким... Права предполагают и обязанности, а обязанности - это долг. Долг у Маяковского - это убеждения, то, что отстоялось в душе. Он не отделяет убеждений от долга - и наоборот. И чем грандиознее возникали задачи, которые он считал своим долгом решать, тем больше энтузиазма и желания справиться с ними проявлял поэт.

Асеев, вернувшись в 1928 году из Италии, рассказал Владимиру Владимировичу о грамоте, хранящейся в архиве Флорентийского собора. Грамота эта была указом цеха суконщиков города Флоренции архитектору о постройке собора, равного которому по красоте не было бы в мире ни в настоящем, ни в будущем. Маяковский посмотрел на Асеева долгим взглядом и сказал как-то необычно тихо:

- Да! Вот это социальный заказ! - Потом, помолчав: - Ну, ничего! Я и без заказа такое напишу!

Социальный заказ для Маяковского, как сигнал для души, когда душа готова принять его. Но душа - не механический уловитель сигналов. Поэтому не всякое задание было для него обязательным. Думающим иначе он заявлял: «Поймите ж - лицо у меня одно - оно лицо, а не флюгер».

В последние годы жизни Владимир Владимирович ни на йоту не изменил своему принципу сотрудничать с газетами, в том числе и выполняя их заказы. Он не менял образа жизни по сути даже в 1930 году, будучи нездоровым, а под конец и вовсе больным, за три месяца он успел выступить свыше тридцати раз. Это, разумеется, помимо выступлений на всякого рода собраниях, совещаниях, диспутах, обсуждениях и т. д.