Май любви - [89]

Она ушла, озаботив Сюзанну своим взволнованным видом.

Когда обе женщины проходили по Большому мосту мимо лавки метра Брюнеля, они встретили выходившего оттуда Бертрана.

— Храни вас Господь, сестра. Куда это вы спешите по такой грязи да с таким встревоженным видом?

— Я иду домой. А вид мой объясняется просто: я иду от родителей, где узнала от Тиберж, что бабушка Марг сегодня утром упала.

— Я только что от нее. Час назад я проводил туда маму. Не беспокойтесь слишком по этому поводу: бабуля вновь разговаривает командным тоном и на моих глазах отругала лакея, опрокинувшего горшок. Из этого я заключил, что падение не лишило ее агрессивности, а стало быть, не повредило и ее здоровья!

Он рассмеялся. Когда Бертран бывал в веселом настроении, что случалось очень часто, у него была привычка откидывать голову назад, отчего всегда резко выступал кадык. Его бесхитростный вывод несколько успокоил Флори, которая не могла, однако, не думать о том, что для всех них, несмотря на проявление божественной воли в отношении Кларанс, которое они восприняли с радостью, решения, принимаемые в порыве восхищения и благодарности, остаются очень непрочными. Бабушкин характер, как и ее, Флори, собственная слабость не будут исправлены каким-то чудесным образом, каким-то чудом, которое глубоко изменило бы весь их образ жизни.

— Вы можете спокойно возвращаться домой, сестра! А мне нужно бежать на улицу Кэнкампуа. Впрочем, еще одно слово: мой племянник здоров?

Несмотря на то, что брат был очень молод, он интересовался новорожденным почти так же, как тетушка Берод.

— Вполне. Он растет как маленький грибок.

— Это меня просто восхищает.

Бертран поклонился, поцеловал выглядывавшую из-под подбитого мехом капюшона разрумяненную морозом щеку, еще раз улыбнулся и удалился.

— Пошли быстрее, Сюзанна, у меня окоченели ноги.

В доме, вместе с сыном и домашним теплом, ее встретили все та же навязчивая идея и страх.

Она пообедала на первом этаже, в обществе тетки, которая старалась не оставлять племянницу одну во время обеда и при этом болтала без умолку, порой с юмором, что развлекало обеих. После обеда Флори поднялась к себе.

В комнате было полутемно от тусклого серого неба, слабый свет которого так плохо проникал через вставленные в окна пропитанные маслом листы пергамента, что пришлось зажечь несколько свечей, чтобы побороть его унылость. Флори застыла на месте с остановившимся, казалось, сердцем: колыбель Готье была пуста!

Прежде чем ее потрясенный рассудок нашел объяснение этому, шевельнулась портьера у двери платяного шкафа, и появился Гийом с ребенком на руках.

— Вы! Здесь!

— Я.

Его лицо со следами бессонницы было лицом человека, которого покинуло самообладание. Потрясавшая все его тело дрожь внушала больше тревоги, чем само его присутствие в таком месте и в такой момент.

— Как вы проникли в мою комнату?

Он пожал плечами.

— Какое это имеет значение?

— Зачем вы взяли из колыбели моего сына?

— Чтобы заставить вас выслушать меня. Без этой предосторожности вы могли бы меня тут же выдворить отсюда.

— Не намерены ли уж вы воспользоваться так вероломно вызванной вами ситуацией?

— В этом нет необходимости. Вы знаете это. Флори, вы же понимаете, я дошел до такой степени страсти, которую вам невозможно игнорировать… и которую вы разделяете. Поэтому мне нечего вас принуждать: достаточно прикоснуться к вам, чтобы вы отдались мне.

— Я не хочу!

— Раз вы отказываетесь признать очевидное, мне придется вынудить вас к этому! Однако, видит Бог, я не так представлял себе эту минуту. Тем хуже для вас, тем хуже для меня. И если мне приходится действовать так, как не нравится ни вам, ни мне, верьте мне, это потому, что вы не хотите признаться себе в том, что наша потребность, ваша во мне, моя в вас, взаимна. Мы одинаково сильно любим друг друга, Флори, что бы вы ни говорили!

Не выпуская из своих рук ребенка, он подошел к молодой женщине, обнял одной рукой за талию, притянул к себе.

— К чему эта игра, сводящая меня с ума? — глухо спросил он. — К чему эта безнадежная борьба против самого подлинного в вас, самого искреннего во мне?

— Оставьте в покое моего сына, вы раздавите его!

Зажатый ими, Готье принялся плакать. Его хрупкое личико покраснело, исказилось гримасой.

— Послушайте же меня, пока еще не поздно, — продолжал Гийом. Как и накануне, переполнявшее его желание придавало ему угрожающий вид. — Послушайте меня: я не могу больше ждать, я становлюсь больным от любви. Я хочу вас. Сегодня, здесь, сейчас же.

Он глубоко вздохнул.

— Вы позовете горничную, объявите ей, что вам нездоровится, что не желаете, чтобы вас беспокоили — ни под каким видом, что закроетесь в комнате до завтра, что она может располагать собой. Я спрячусь за драпировкой, ребенок будет со мной. Если вы не сделаете так, как я сказал и чего вам хочется так же, как и мне, я уйду вместе с ребенком, и вы его никогда больше не увидите, или же задушу его на месте!

Он обхватил свободной рукой голову Флори, пригнул ее и наклонился к дрожавшему рту, который горячо поцеловал. Когда он опустил руку, Флори отошла на шаг назад.

— Я позову Сюзанну.

Гийом шагнул к платяному шкафу и спрятался вместе с Готье. Ребенок перестал плакать. Безразличный к происходящему между матерью и тем, кто так судорожно прижимал его к себе, он серьезно смотрел на ее соблазнителя, нахмурив брови.